«Товарищ Сталин
разрешил вам лететь»
Мы пролетели тысячу километров в
сторону Свердловска и возвращались в Москву. Этот полет мы решили
использовать для тренировки на высоте. Летели четыре часа на высоте
4 000 метров и четыре часа на высоте 6 000 метров. Даже в такой
небольшой полет Прасковья Васильевна давала нам с собой солидные
мешочки с вкусной разнообразной едой. В моем мешочке было домашнее
печенье, шоколад, в термосе — горячий кофе и чай. На высоте 4 000
метров мне вздумалось устроить себе завтрак. В кабине справа на
борту находился небольшой столик. Я подняла столик, разложила на нем
носовой платок, вынула термос, достала стаканчик, налила чаю,
положила печенье, шоколад и написала записку: «Ресторан самолета
«Родина» открыт». С удовольствием позавтракала. Это тоже была
тренировка к большому дальнему перелету.
Полет протекал в хорошей и спокойной обстановке. Я была поглощена
радиосвязью. Для работы со мной Москва заказывала не московские
радиостанции, а омскую, новосибирскую и даже такие отдаленные, как
читинскую и хабаровскую. Летая в районе Казани, я хорошо слышала
Хабаровск, и Хабаровск отвечал, что слышит меня. Впервые в жизни я
держала связь с такими далекими станциями.
Когда мы возвратились, то увидели, что аэродром закрыт дымом лесных
пожаров. Не видать аэродрома да и только! Но в нашем распоряжении —
мощное средство: радиосвязь. Правда, радиостанции на земле в это
время не работали, был обычный перерыв. Однако не ожидать же нам в
воздухе, когда заработает какая-нибудь станция. Нужно дать знать в
Москву, чтобы специально для нас запустили станцию ВЦСПС.
Действительно, не прошло и пяти минут, как снова раздались
спасительные звуки «Пиковой дамы». В дымке, вслепую, подошли к
Щелковскому [146] аэродрому и благополучно совершили посадку. По
этому поводу было немало шуток:
— Опять «Пиковая дама» выручила!
Снова и снова проверялась машина. Без конца возились мы с кабинами,
с моторами. Обдумывали мельчайшие детали: может быть, прибор
передвинуть, может быть, еще что-нибудь заменить, что-нибудь
добавить или, наоборот, снять?
Близился день последнего тренировочного полета на «Родине». До этого
нужно было устранить девиацию, то-есть разницу между направлением
меридиана магнитного и меридиана компаса. Под влиянием магнитных сил
самолета, некоторые части которого сделаны из металла, показания
компаса не совсем правильны. Создается угол между магнитным и
компасным меридианом. Это и есть девиация. Она устраняется таким
путем: самолет ставится на определенный курс и с помощью мелких
магнитиков показания компасов подводятся к близким величинам. Я
обратилась за помощью к опытному штурману Сергею Данилину. Я просила
его вместе с нами полететь на устранение девиации. Данилин охотно
согласился помочь нам. Мы полетели. Валя — на своем сиденье, Данилин
— на моем. Он проверял оборудование, приборы, очень тщательно
записывал свои замечания. Я сидела в кабине второго пилота и
проверяла компас Полины.
Таким образом мы подготовили самолет к последнему тренировочному
полету по маршруту Москва — Свердловск — Москва протяжением около
двух с половиною тысяч километров. В последний раз и окончательно мы
должны были проверить, привести в порядок и наладить оборудование.
Материальная часть работала безупречно. Летели мы десять часов.
Когда сели — связисты сказали нам:
— Вот это класс! Хорошо, если и в перелете на Дальний Восток у вас
будет такая же четкая связь.
Попутно с летной тренировкой мы на земле упражнялись в стрельбе из
охотничьего ружья и пистолетов. [147] Очень много занимались
аварийной радиостанцией.
Мы считали, что к большому перелету все готово.
23 сентября правительственная комиссия собралась на решающее
совещание. От метеорологов, которые каждый день приезжали к нам на
аэродром, мы знали, что погода на маршруте ухудшается и долететь до
Дальнего Востока будет очень трудно. Но мы не падали духом. Утром в
этот день еще раз летали, еще раз проверяли компас, приемник,
передатчик. Затем поехали в Москву, на заседание правительственной
комиссии.
Увы, здесь нас ждало разочарование. Нам сказали, что время осеннее,
что на Дальнем Востоке начинается скверная погода, тайфун, и вряд ли
мы туда долетим. Нам предлагали новые маршруты, до Омска и обратно,
до Ташкента и обратно. Говорили, что расстояние одно и то же, но не
по прямой, а по замкнутой. Говорили о горах, покрытых снегом, и о
прочих страшных вещах на дальневосточном маршруте. Но мы упорно
стояли на своем. Плохой погоде мы противопоставили радионавигацию. И
когда нам было сказано, что погода неподходящая, что большая часть
полета будет проходить в облаках, я вынула схему радионавигационного
обслуживания нашего маршрута. Это была исчерпывающая наглядная
схема. Развернула ее перед Михаилом Моисеевичем Кагановичем. Пусть
даже не будет видно земли, но если моя радиоаппаратура будет
работать, — мы долетим.
Михаил Моисеевич посмотрел на схему и ответил:
— Я посоветуюсь в правительстве.
Он уехал в Кремль, а мы остались ждать в секретариате. Томительно
тянулись минуты. Разрешат или не разрешат? Ровно через полчаса, в 17
часов 15 минут, Валю подозвали к телефону.
— Товарищ Сталин разрешил вам лететь. Поезжайте спать.
Началась суетня. Как моторы? Как самолет?.. [148]
Нужно, чтобы самолет заправляли горючим, но нам заявили
категорически:
— Поезжайте спать, ни о чем не беспокойтесь.
Мы помчались прощаться с родными. Заехали ко мне домой и пробыли
здесь всего минут десять, ровно столько, сколько нужно было, чтобы
скинуть гимнастерку и забрать некоторые походные вещи. Родные
говорили с грустью:
— Хоть бы перед отлетом побыла немного дома...
Оставив после себя отчаянный беспорядок, мы распрощались и поехали
на Щелковский аэродром. Нас сейчас же отправили ужинать. Бедный
доктор! Напрасно он суетился вокруг стола и требовал, чтобы мы
больше ели. Сильно возбужденные, Мы не могли есть, хотя обычно никто
из нас не мог пожаловаться на отсутствие аппетита.
Наконец нас отправили спать. Выключили телефон, чтобы никто нас не
беспокоил, поставили у дверей часового и строго-настрого приказали
никого не пускать. Но нам было не до сна. Долго и хлопотно собирали
вещи. Я взяла сумку из-под парашюта и уложила туда линейки,
карандаши, блокноты, бортжурналы, планшет...
— Вот собрались на Дальний Восток, а посмотришь, — все равно, как на
базар идут, — шутя, ворчала Полина.
Даже когда улеглись, долго не могли уснуть. Все еще о чем-то
беспокоились и громко разговаривали. Из-за стены раздавался
настойчивый голос доктора:
— Почему вы не спите?
Мы отвечали:
— Спим, спим!
Заснули, как всегда бывает в таких случаях, внезапно. Эту ночь я
спала спокойно. В душе была такая глубокая уверенность в успехе, что
я спала, будто завтра предстоял обычный рабочий день.
Разбудил нас доктор Борщевский. Брезжил рассвет. Доктор вошел с
бортовыми аптечками в руках. Там была масса полезных предметов.
[149]
— Все может пригодиться, — говорил доктор.
В изящных мешочках были уложены медикаменты — от сухого иода до
нашатырного спирта.
— Где висят ваши кожаные брюки? — спросил меня доктор.
— Вот, на вешалке.
— Кладу туда опий и бензонафтол. Вы не должны забывать, что у вас
аппендицит. Если повторится приступ, — примите облатку опия и потом
пейте бензонафтол.
— Кладите, кладите эту дрянь. Но говорю вам, — никаких приступов
больше не будет...
Мы одевались. Надели шелковое белье — «смирительные» шелковые
рубашки, шелковые штаны, егерское белье, несколько пар носков. К
свитерам были прикреплены ордена. Надели кожаные брюки, унты. Я
проверяла, все ли лежит в карманах брюк. Нащупала спички. Работник
штаба перелета Гусев разыскал для нас особые спички у Папанина. Это
были полярные спички, — даже намокшие, они зажигались. Папанин с
удовольствием дал нам эти спички. Одну коробочку каких-то
«сверхполярных» спичек дали мне на случай, если придется прыгать с
парашютом. Спички были обернуты в изящную и оригинальную резиновую
оболочку.
Проверили и привели в полный порядок оружие. Посмотрели, на месте ли
запасные обоймы с патронами. Оружие надели на пояса поверх брюк. Все
было готово: парашюты и вещевые мешки с запасными сменами белья и
костюмами на перемену, аварийные мешки, продовольственные мешки.
Штурману приходится таскать с собой особенно много вещей, которые он
никому не доверяет. По этой примете штурмана легко отличить на
аэродроме. Когда мы вышли из своей комнаты, я была больше похожа на
носильщика, чем на летчика.
В соседней комнате собралось человек пятьдесят: провожающие,
инженеры, техники, родные. Нас проводили к Михаилу Моисеевичу
Кагановичу и [150] командарму Локтионову. Михаил Моисеевич спросил,
как мы спали. Мы ответили, что спали замечательно. Он предупредил,
что погода неважная. Но мы только улыбнулись:
— Товарищ Сталин разрешил нам лететь, и мы полетим!
