В кремлевской
больнице
Шестнадцатого июля с приступом
аппендицита меня увезли в Кремлевскую больницу. Валя и Полина мрачно
глядели, как выбывает из строя их штурман.
— Что же теперь делать, — сокрушалась Валя. — Что это за подготовка
без штурмана?
— Валя, — ответила я, — мне нужно, чтобы кабина была готова, а мою
подготовку — в больнице наладим, вот увидишь. Вы будете без меня по
кругу летать, а выйду из больницы, полетаем вместе — на маршруты.
Валя грустно улыбнулась.
Не успела я попасть в больницу, как стала осведомляться: будут ли
допускать ко мне людей? Оказалось, что к больным разрешают приходить
только трем посетителям по два раза в пятидневку. Как же быть? «Ну,
— думаю, — придется ломать больничные порядки, не такая уж я тяжело
больная».
Я заявила врачам, что умру, если ко мне не будут пускать людей. Я
буду волноваться, и это мне повредит. Врачи с большим трудом
согласились. Началось хождение, весьма необычное для больничной
палаты. Приходил начальник связи штаба перелета. Мы согласовывали
коды, переговорные таблицы, выбирали программу радиопередач для
станций, по которым я должна была ориентироваться во время перелета.
Через пару дней начальник связи заявил, что можно уже начинать
радиотренировку.
В приемный день явился Алешин. Он волочил за собой аккумулятор,
зуммер{4} и приемник. Замаскировал [132] все это в палате под
письменным столом. Вытащил антенну, натянул ее вдоль окна, установил
аккумулятор, соединил, — и аппаратура была готова. Инструктор
поставил зуммер так, чтобы я могла работать лежа.
С тех пор он приходил регулярно, ровно в 1 3 часов, и мы по два часа
занимались.
— Как только вы легли в постель, стали чище передавать, — шутил
Алешин.
Какая бы ни была у меня температура, я работала на приеме и
передаче. Лежу со льдом на животе, а рукой стучу: точка, тире,
точка... Врачи приходили в ужас:
— Опять занятия!
— Да, но если отложат полет, — сейчас же вскочит температура, —
грозила я, и врачи оставляли меня в покое.
Приходили из штаба по поводу карт. В палате развертывались длинные
рулоны, специалисты держали со штурманом совет об исправлении карт.
Иной раз больную «проведывали» по восемь человек сразу. Окончательно
выведенные из терпения врачи начали решительно протестовать. Но я
говорила:
— Нельзя срывать правительственное задание. Перелет состоится, и я
буду штурманом перелета.
Приходили инженеры по оборудованию — советоваться, как расположить в
кабине приборы. Я узнала, что сиденье в кабине устроено слишком
далеко от носа корабля. Просила переставить его вперед. Инженер
говорил:
— Придете — попробуете.
— Нужно поставить ближе, — настаивала я. Меня спрашивали, где на
самолете ставить приемник, я объясняла.
Приходят сапожник снимать мерку для унтов и охотничьих сапог,
портные, которые шьют летное обмундирование. Приходит
специалист-перчаточник:
— Я с перчаточной фабрики, позвольте снять мерку. [133]
А то вдруг входит незнакомая женщина, здоровается.
— Здравствуйте, — отвечаю, — кто вы будете?
— А я с фабрики шлемов.
Послушно подставляю голову.
Мерили меня вдоль и поперек.
Но вот уже все мерки сняты, на фабриках заканчивается шитье
обмундирования, а я все лежу и лежу. Болезнь затягивается.
Аппендицит не проходит, температура не падает. Однажды приходит Валя
и говорит:
— Знаешь, Марина, плохо дело. Вчера правительственная комиссия
официально запросила о твоем здоровье. Ответили, что ты не скоро
сможешь лететь.
— Что же, Валя, готовь в запас другого штурмана.
— Легко сказать. Во-первых, где его теперь найдешь, во-вторых, если
бы он и был, я с другим лететь не хочу.
Я поняла, что омрачаю своим подругам существование.
— Валечка, — говорю, — а может быть, я успею? С радиотренировкой у
меня, мож:но сказать, все в порядке. Остается только выйти из
больницы и сделать несколько полетов.
— Понимаешь, люди, которые тормозят подготовку перелета, используют
сейчас твою болезнь и говорят, что все не к спеху.
— Ладно, иди, Валя, я что-нибудь придумаю.
Мне было очень тяжело, что подвожу своих девушек. Целых три месяца
потеряны, на подготовку остаются считанные дни, а я лежу в постели и
ничем не могу помочь. Думаю: надо встать и выйти на работу. Если
приступ аппендицита повторится, тогда, конечно, уже ничего не
поделаешь. А может быть, не повторится?
Вызвала сестру и попросила у нее второй градусник. [134]
— Это зачем?
— Буду на двух градусниках проверять температуру.
Сестра принесла второй градусник. Я ставила его подмышку и держала,
пока столбик не поднимался до нормальной температуры: 36,8°. Тогда
градусник вынимался, и я его держала наготове под одеялом. А на его
место ставила другой — уже для себя, чтобы узнать настоящую
температуру.
Забавнее всего было то, что очень скоро температура на самом деле
стала нормальной. Тогда я попросила к себе главного врача. Тоном, не
допускающим возражений, я сказала ему:
— Вот что, доктор: двадцать два дня я терпеливо лечилась так, как
требовали врачи. Теперь я начинаю диктовать.
Главврач был явно возмущен.
— Позвольте, то-есть как это? Мы терпели, а не вы. Вы здесь в палате
целую радиолабораторию развели, народ ходил к вам с утра до вечера.
Так кто же из нас терпел?
Доктор видел, что я что-то надумала, и заранее перешел в
наступление. Но я не сдавалась.
— Нет, все-таки диктовать буду я, слушайте. Пусть мне сделают ванну
и немедленно выведут на воздух, не то удеру.
— Да вы понимаете, чего вы требуете, — после ванны на воздух? Вы,
что же, хотите, чтобы мы вас простудили?
— Доктор, мне нужен воздух. Я не простужусь, я очень хорошо знаю
себя. Если мне не разрешат спустить ноги с постели, не выкупают и не
пустят на воздух, — мне будет гораздо хуже.
Я имела дело с умным врачом, из тех, которые совершенно правильно
считают, что не мешает иной раз спросить у самого больного, как его
лечить. В тот же день мне разрешили спустить ноги, принять ванну и
на следующий день посадили на террасе.
Пришла Валя и удивилась. Больной штурман сидел [135] в кресле и
улыбался во весь рот. Я посвятила Валю в свой страшный заговор
против медицины.
— Понимаешь, я здесь устраиваю себе «липовую» температуру. Все беру
на себя. Если в несколько дней обойдется, — полетим вместе. Не
обойдется, — значит, полетите без меня.
Но Вале не верилось. Слыханное ли это дело: лежачая больная, и вдруг
— встанет и полетит. Она взяла с меня слово, что от нее я не буду
скрывать температуру.
Я заявила врачам:
— Температура у меня нормальная, — выписывайте.
— Позвольте, — отвечали мне, — но вам нужно еще и с нормальной
температурой пролежать дней десять. Отправим вас в санаторий
«Барвиха».
— Не поеду в Барвиху, — упрямилась я. — Наши девушки живут в
Подлипках. Там воздух не хуже. Поеду в Подлипки, буду жить на
воздухе и быстро поправлюсь.
Вызвали профессора. Профессор стал ощупывать область аппендицита.
Было очень больно, но я лежала тихо, улыбалась и делала вид, что не
болит. Профессор давил рукой живот все сильнее и сильнее, а я лежу,
жду, когда это, наконец, кончится. Он давил так сильно, что даже
здоровый почувствовал бы боль.
Но я упорно твердила:
— Нет, не болит.
Профессор не верил. Он предложил врачу:
— Встаньте напротив и смотрите ей в глаза.
Я смотрела доктору прямо в глаза и говорила:
— Чуть-чуть болит, совсем немножечко. Пустяки.
Меня выписали. Лечивший меня доктор Барский недовольно качал
головой:
— Что-то неладно с вами. Рано выписываетесь.
— Доктор, поймите, не могу я больше здесь оставаться!
— Плутуете вы что-то. Вот вам лекарство. Будете [136] регулярно
принимать и сидеть на диэте: ничего мясного, острого и жирного.
— До свиданья, доктор. Все ваши приказания выполню!
