В кабине штурмана
На душе было очень радостно. Жизнь
в самолете несколько омрачалась лишь тем, что стены кабин отделяли
нас друг от друга. Это был конструктивный недостаток самолета. С
Валей меня связывало маленькое окошечко, через которое можно было
просунуть лишь кисть руки. Полина сидела еще дальше Вали, я
переписывалась с ней по пневматической почте. Записку на тонкой
бумаге закладывала в металлический патрон; патрон помещался в
алюминиевую трубу, я закрывала отверстие и накачивала мех. Качала до
тех пор, пока у меня на борту не зажигалась лампочка. Это был сигнал
о том, что почта дошла до Полины. [152]
Внутри моей кабины все было сделано очень удобно. На левом борту, за
моей спиной, был расположен радиопередатчик. Тоже слева, но ближе ко
мне стоял приемник, всеволновый супергетеродин. Такой же резервный
приемник стоял справа. Прямо за спинкой моего сиденья был укреплен
большой «самовар», наполненный жидким кислородом. Кислород мог
понадобиться нам на большой высоте. Под кислородным баллоном и под
сиденьем были расположены три умформера{5}, питавшие мою
приемно-передающую радиостанцию. Справа, перед резервным приемником,
— откидной столик. На этом столике — радиоключ. Немного выше, на
правом борту, расположилась приборная доска с показателем скорости,
высотомером, часами, термометром. Еще дальше по правому борту —
приспособление для хранения секстанта — изящный запирающийся футляр,
со специальным устройством для ночного освещения. Немного выше, по
этому же борту, располагались еще два прибора — «наяды» — счетчики
расхода горючего.
За «наядами» начиналась стеклянная носовая часть кабины. Все приборы
были размещены так, чтобы не загораживать остекленной носовой части,
дающей прекрасный обзор вперед. На левом борту, у стеклянного носа,
был укреплен радиокомпас. Под ним находился мой парашют. В полете я
его на себя не надевала, чтобы он не мешал работать. На левом же
борту был оптический визир, с помощью которого я могла измерять углы
сноса. Около сиденья, внизу, была сделана очень удобная сумка. В ней
хранились карты, планшеты, счетные инструменты. В другой сумке —
радиоинструмент, запасные предохранители. Проволоку я спрятала в
карман брюк.
В полу кабины, прямо под ногами, был закрытый люк, через который я
залезала в самолет. Сквозь отверстие в люке я могла наблюдать в свой
визир. [153]
Прямо впереди люка стояли еще три умформера — два по правому борту,
один по левому. Передняя часть пола была из стекла. Это еще больше
расширяло обзор. Заботливые инженеры, оборудовавшие самолет,
приспособили для пола мягкую подушку, чтобы в случае надобности
штурман мог во весь рост растянуться на полу.
Отлетая от Москвы, я думала применять самые простейшие способы
навигации. Я хотела измерить ветер и по нему рассчитать курс. Чтобы
не тратить времени на промер ветра по трем углам сноса, я решила
пролететь километров пятьдесят и тогда уточнить ветер по боковому
уклонению и путевой скорости. Но уже через пятьдесят километров
полета облака закрыли землю. Пришлось быстро переключаться на
радиокомпас. Я настроила его на радиомаяки, и полет продолжался
вслепую. Лишь изредка в разрывах облаков появлялась земля. Но это
были какие-то крошечные клочки, по которым никак нельзя
ориентироваться. Ориентируясь по радиокомпасу, я через каждый час
сообщала на землю, в каком месте нахожусь.
Полина первая начала со мной переписку по внутренней почте.
Она шутит: передает записку, что приступила к исполнению задания
«Правды», начала вести дневник. У нее в кабине все очень хорошо, не
дует, но на всякий случай коленки обернула газетой. Валя сидит
веселая и улыбающаяся, через отверстие кабины видна часть ее лица.
Все хорошо, вот только земли не видно.
От аэродрома мы отошли в 8 часов 16 минут. Теперь на моих часах 13
часов по московскому времени. Стрелка высотомера показывает 3850
метров. Снаружи температура — минус 3°. По моим расчетам, через
двадцать минут должен быть Свердловск. Все еще летим за облаками.
Время приближалось к 16 часам. Темноту надо ожидать в 16 часов 15
минут: ведь мы летим на [154] восток, — темнота будет нас встречать
всюду раньше, чем она наступает в Москве.
Радиомаяки показывали, что мы летим правильно — на Омск, но мне не
верилось: ведь за целый день я ни разу не видела земли.
Знаю, что скоро наступит ночь.
Начала просить Валю:
— Валечка, дай хоть чуточку взглянуть на землю, потеряй хоть
немножко высоту.
А высота была более 4 500 метров. Летим без кислородных масок. В
кабине еще тепло, можно свободно есть. Но есть мне не хотелось. Я
снова прошу:
— Валечка, давай снизимся, посмотрим землю. По моим расчетам, мы
должны быть в 16 часов около Омска. Потеряем высоту немножко и опять
заберемся наверх.
Но Валя была неумолима. Снизиться — значит потерять какое-то
количество горючего для набора высоты. Запасы горючего рассчитаны на
определенную высоту — на ней и будем лететь.
Наконец, в 16 часов 05 минут на высоте 4 000 метров в разрывах
облачности мелькнула серебристая полоска реки. Это был Иртыш. Я
точно определила место, где нахожусь.
Судя по времени и по скорости полета, это не могла быть никакая
другая река, кроме Иртыша. Я узнала ее очертания на карте. Пишу
Вале:
— Можешь набирать высоту, какую тебе угодно, я определилась.
Быстро наступает темнота. С нетерпением жду ночи. Штурману ночь
приносит радость. Ночью очень хорошо и точно можно определить
местоположение по звездам. Если понаблюдать две какие-нибудь звезды,
— скажем, Полярную и Вегу, или Капеллу, — то можно точно установить
свои координаты.
17 часов 34 минуты. Впервые в темноте отчетливо вижу звезды. Измеряю
высоту Полярной и Веги. Для этого открываю в потолке люк и
высовываюсь [155] из него с секстантом в руках. Наблюдаю звезды.
Определила, что нахожусь на широте 55° и на долготе 80°40''. Это
немного правее нашего маршрута, но отклонение незначительное.
Исправляю курс на 3 градуса влево.
Впереди Красноярск — хороший ориентир. Город сейчас, наверное,
освещен яркими огнями. По расчету Красноярск должен быть в 20 часов
10 минут. Но его скрывает от нас толстый слой облачности. Вскоре и
звезды пропадают в облаках. Машину ведет Валя. Она взяла штурвал у
Полины, которая пилотировала до этого шесть часов.
Здесь я замечаю, что кабина начинает покрываться тонкой коркой льда.
Думаю: если обледеневает моя кабина, то такой же коркой покрываются
и плоскости и весь самолет. Нашим моторам нехватит мощности, чтобы
держать в воздухе обледеневший самолет. Ледяная нагрузка потянет нас
к земле. Сигнализирую Вале запиской: «Начинается обледенение».
Температура — минус 7°. Обледенение при такой температуре опасно. В
самолете темно. Потолочного огня не зажигаю, иначе ничего не будет
видно за бортом. Мне мешает зеленая лампочка на приборной доске.
Лампочка показывает, что работает машина, питающая мою радиостанцию.
Я рада, что эта машина работает, но зеленая лампочка мешает
наблюдать.
Валя принимает правильное решение. Она начинает набирать высоту.
Стрелка высотомера лезет за 5000 метров. Обледенение прекращается.
Стекла кабины становятся прозрачными, иголочки льда опадают, и я
снова вижу все сквозь стекла кабины. Но машину начинает сильно
трепать. Очевидно, мы попали в кучевые образования холодного
шквалистого фронта. Машину резко бросает. Как трудно в темноте
бороться с болтанкой!
Валя продолжает набирать высоту: 6 000 метров, 6 500. У меня на
борту загорается лампочка — это [156] значит, что Полина желает со
мной разговаривать. Получаю записку: «Что случилось с Валей, чего ее
несет на такую высоту?» Отвечаю коротко: «Обледенение».
Мы забрались высоко, но и отсюда звезд не видно...
Уже пора быть Красноярску. Земли нет. Прошу Валю набирать высоту до
тех пор, пока покажутся звезды.
Только, когда стрелка высотомера подошла к делению 7 450, сквозь
облачность показались звезды... В 20 часов 21 минуту я смогла,
наконец, определить место, где мы находимся. Открыла люк в потолке.
Струя холодного воздуха ударила в лицо. На мне кислородная маска.
Очень холодно, но все же мне удалось произвести наблюдения. Мы
находились на широте 55° 45'' и на долготе 94° 10''.
