Б.В.Веселовский
Скрытая
биография
ТЕТРАДЬ
ТРЕТЬЯ
4. В
столице Заполярья
Из порта Дудинка нас по
узкоколейной железной дороге в товарных вагончиках привезли в Норильск -
столицу Заполярья. Страна получала отсюда до 70 процентов от общей
добычи цветных металлов: меди, никеля, золота, платины, урана и многих
других металлов. Здесь работали сотни тысяч зеков. Это был закрытый
город, о котором тогда нигде не говорилось. В Дудинку и Норильск, как и
на весь полуостров Таймыр, все грузы доставлялись водным путем - по
Енисею и Северному Ледовитому океану. За навигацию суда проходили в один
конец и едва успевали вернуться.
В то время на Таймыре еще не были открыты месторождения железа, поэтому
сюда доставлялось огромное количество стали и чугуна для нужд норильских
полиметаллических комбинатов. Авиация тогда занимала малую долю в
перевозках грузов. Поэтому транспортную проблему пытались разрешить
постройкой железной дороги от станции Лабытнанги через город Салехард
(бывший Обдорск) и тайгу Ямальского и Таймырского полуостровов
протяженностью около 2000 километров. Началась так называемая 501-я
стройка. Вдоль намеченной трассы были созданы десятки лагерей, согнаны
сотни тысяч заключенных. Строительство дороги быстро продвигалось. Тайгу
и болота прочертили насыпи и телеграфные столбы. На многих участках, в
районах рек Надым и Таз, были уже проложены рельсы, построены мосты.
Однако после амнистии в 1953 году стройка была законсервирована. Здесь
была тяжелая, изнурительная, каторжная работа в нечеловеческих условиях
существования. Большинство строителей-заключенных остались лежать
навечно по всей трассе. Писатель А.А. Побожий в восьмом номере журнала
«Новый мир» за 1964 год в повести «Мертвая дорога» подробно рассказал об
этой стройке.
Сейчас Норильск и Таймыр все еще снабжаются водным путем. С появлением
тяжелых транспортных самолетов АН-22, «Антей», «Руслан», «Мрия» и Ил-76
значительный вклад в перевозки стала вносить авиация. Большим
облегчением в жизни Норильска явилось открытие на Таймыре Толнахского
месторождения железных руд. Черный металл стали плавить на месте.
Но вернемся к описываемым событиям. Вся зона, где находились заводы и
предприятия, была оцеплена колючей проволокой, окружена сторожевыми
вышками. В свою очередь, каждый лагерь имел свою огороженную проволокой
зону. Основной жилой массив города, где проживало гражданское население,
находился вне зоны оцепления. На заводы, в оцепление, вольнонаемные
проходили по пропускам через выстроенные проходные, где находились
наряды охраны. Наш 6-й лагпункт был расположен на склоне горы,
поднимавшейся на север, где на горизонте синели горы. На востоке
возвышалась зубом вершина, ее так и называли - Зубгора. Во впадинах и
балках лежал снег. Наиболее открытая местность раскинулась на юге и
юго-востоке. Поражало количество заводских труб. Черные и серые шлейфы
дыма поднимались вверх, сливались в общую тучу, закрывая горизонт.
Почти от самого лагеря уходили вдаль кирпичные и бетонные постройки
заводов, разных сооружений, сливались далеко внизу с тундрой. Недалеко
была видна зона другого лагеря. Моему взору не попалось ни клочка
зеленой травы, ни одного деревца.
Большинство зеков выходили из лагеря в оцепление без конвоя, отмечаясь в
проходной у дежурного охраны, следовали на завод, к месту работы, где
отмечались снова. Несколько бригад выходили под конвоем с собаками, они
были заняты на общих работах, в основном земляных. По моему формуляру,
перечеркнутому красной полосой, меня сразу определили в такую бригаду.
Сюда попали немало воров в законе, знакомых мне по Кандалакше. Они
по-прежнему называли меня Бугром.
- Моли Бога, Бугор, чтоб нас не заслали на Зубгору! - говорили они.
Там находился штрафной лагерь, узников которого использовали на руднике
открытых работ - POP, откуда одна дорога - на тот свет. Какие только
легенды не ходили об этом лагере!
Зима нагрянула неожиданно. Не заставили себя ждать норильские холода с
ветрами и буранами - обычными и черными. Трудно было определить, какой
буран начался. Это определялось позже по последствиям. С дороги сдувало
не только людей, но и грузовые машины. Потом собирали закоченевшие
трупы, подсчитывали без вести пропавших. В такую черную круговерть
нельзя было, без риска обморозиться, оголять даже часть лица или рук.
Общие наружные работы отнимали все силы. Скудная пайка и баланда не
могли компенсировать затраченную энергию, на сознание давила печальная
перспектива. Надо было что-то предпринимать. В один из выходных я
отправился в барак, где размещались заключенные, работавшие на заводах.
Решил выяснить у любого бригадира возможность работать на заводе.
Поначалу дневальный, узнав, из какого барака я пришел, категорически
отказывался меня впустить, выталкивая за дверь. Вмешались другие
заключенные, выслушали меня и пропустили. Здесь в основном жили
политические зеки, имевшие заводские профессии.
Мне указали место бригадира. Это была маленькая каморка в углу барака.
Меня приветливо встретил человек с обожженным лицом в оспенных ямках. Я
сделал вывод: фронтовик. Он слушал меня внимательно. Его лицо
засветилось улыбкой, когда он услышал, что я летчик. Привстав, слегка
меня обнимая и похлопывая по спине, он весело воскликнул:
- Ну, давай знакомиться! Константин Шаров! Я тоже военный летчик, только
не истребитель, а бомбер!
После рукопожатий он усадил меня на табурет и кратко рассказал о себе.
Оказалось, что до войны мы с ним встречались на сборах
летчиков-инструкторов аэроклубов. Костя тогда работал в аэроклубе города
Коломны, затем - училище и война. В конце 1943 года его бомбардировщик
ДБ-ЗФ был подбит над Польшей зенитным огнем. Едва выбравшись из горящего
самолета после посадки на поле, он от ожогов потерял сознание и попал в
плен к немцам. Его и еще двоих пленных заточили в тюрьму польского
города Ченстоховы. Оправившись, они разобрали кладку в толстой кирпичной
стене и убежали. Недели через две вышли к своим. Костю арестовали и
долго допрашивали. Никак не могли понять и твердили:
- Как это - машина сгорела, а ты остался жив?
Обгоревшее лицо и части тела оказались недостаточным доказательством.
Военный трибунал осудил Костю Шарова как «изменника Родины» по статье
58, пункт «а», сроком на десять лет ИТЛ. После были разные лагеря, Костя
оказался в Норильске. Так как он окончил механический техникум, то
хорошо разбирался в технике и разных механизмах. Его определили работать
на завод. У него была семья в Коломне - жена Антонина, сын Витя и дочь
Людмила. Они переписывались, иногда он получал посылки. Костя показал
мне фотографию семьи.
Способности и талант Кости были оценены руководством завода, его
назначили мастером механического цеха Центрального
ремонтно-механического завода (ЦРМЗ) Норильского комбината. Костя
расспросил меня, какими профессиями я владею, обещал сделать все от него
зависящее, чтобы меня направили работать на завод.
Костя рассказал обо мне главному механику и инженеру завода, они
написали ходатайство на имя начальника Норильского комбината Зверева о
моем переводе на ЦРМЗ. Скоро меня назначили в слесарно-сборочное
отделение. Попасть сюда работать - в тепло, под крышу - с наружных
земляных работ было большим счастьем. Косте Шарову за такое ко мне
внимание и добро вечная благодарность!
Ведь тогда с учетом добавок за побеги мне еще оставалось семь лет
лагерного срока. На каторжных работах в Норильске это означало
неминуемую смерть. В цехе я вырабатывал норму выше ста процентов, а для
таких зеков в Норильске применялись зачеты срока день за три.
На этом заводе ремонтировались вышедшие из строя агрегаты других заводов
комбината. В основном это были крупные детали и механизмы, подлежавшие
полной разборке, ремонту и последующей сборке. Опыта у меня не хватало,
но частенько помогал Костя, обучал всяким сложностям. Старался я изо
всех сил, работал без передыху и в обеденный перерыв.
Однажды в обед по совету Кости я отправился в электрослужбу цеха
поговорить, может, меня возьмут электриком. Руководил службой
инженер-электрик Владимир Степанович Станкявичус из Литвы. Он отбыл срок
в десять лет по 58-й статье, но его не отпускали, и он жил в городе без
паспорта.
- Электрик мне нужен. Давайте посмотрим, что вы можете, - с литовским
акцентом ответил на мою просьбу Станкявичус. Он довольно долго
экзаменовал меня.
- Пожалуй, вы будете справляться, - сделал он вывод.
Когда Станкявичус узнал, что я жил в Литве, в Каунасе, и там меня
застала война, оживился. Его взгляд выразил интерес и сочувствие.
- Я поговорю с начальством, - пожимая мне руку, добавил он. - Надеюсь,
все уладится, и мы скоро увидимся.
Через неделю на доске объявлений и приказов висело распоряжение о моем
переводе из слесарного отделения в электрослужбу завода.
Здесь работал еще один заключенный из нашего лагеря - Даниил Филипченко.
Остальные четверо электриков были вольнонаемными и проживали в городе,
вне зоны оцепления. Бригадир - Николай Кузьмин - ознакомил меня с
предстоящими работами, мы обошли все отделения цеха. Я ознакомился с
механизмами, электрооборудование которых придется обслуживать и
ремонтировать. Меня удивило количество новейших по тому времени
импортных станков: австралийских, американских, английских. На некоторых
из них протачивались детали больших размеров, железнодорожные скаты и
толстые валы. Говорили, что подобных станков, таких, как, например,
«Гарвей», в Советском Союзе всего четыре: три в Норильске и лишь один -
на материке. Из отечественных станков выделялся зуборезный полуавтомат
коломенского завода, его электромеханическую часть приходилось часто
ремонтировать. Большие станки располагались в два ряда во всю длину
цеха. Между ними по рельсам двигался мостовой кран мощностью подъема в
десятки тонн.
Работа электриков в основном сводилась к двум задачам: дежурство в целях
устранения неисправностей электрооборудования работающих механизмов и их
регламентный ремонт по графику. Если в цехе работало все исправно,
дежурный электрик занимался работами в мастерской.
Благодаря прошлому увлечению электротехникой, учебе в слесарном и
электротехническом ФЗУ, практике работы электромонтером в МХАТе мне было
нетрудно восстановить навыки и успешно выполнять порученные задания.
Товарищи по работе относились ко мне с уважением, часто обращались за
помощью. Наш инженер Станкявичус одобрительно покачивал головой,
доброжелательно улыбался, зачастую поручал мне сложные ремонтные работы.
Время побежало быстрее, жизнь моя стала лучше, перестал мучить голод.
Выполненные работы хорошо оценивались, заработанные деньги перечислялись
на лицевой счет. Несмотря на удержания за содержание в лагере и
обмундирование, к концу 1952 года на моей сберкнижке оказалось около
3000 рублей.
Были и некоторые хитрости. Некоторые наряды закрывались по
договоренности на кого-либо из вольнонаемных электриков. В получку он
получал наличными всю заработанную мной сумму. За это он приносил мне из
города продукты, купленные на эти деньги, часть из них предназначалась
ему. Это устраивало нас обоих. Приходя утром в мастерскую, я ставил на
плитку кастрюлю, где варился мясной суп. Обед получался отменный. Я
поправился и окреп.
Специфика работы позволяла мне бывать в разных местах завода, появились
знакомые зеки и вольнонаемные. На мостовом кране работал бывший
летчик-истребитель Игорь Зайцев, осужденный трибуналом в конце войны.
Выяснилось, что он служил в дивизии, которой командовал мой однокашник
по училищу Анатолий Кожевников. Строповщиком под краном работал бывший
стрелок-радист Борис Фомичев. В управлении завода работал вольнонаемный,
бывший зек, авиационный специалист Сергей Иванов. К нам, авиаторам,
несколько раз приходил из города бывший летчик-истребитель Герой
Советского Союза Константин Новиков. Судьба привела его в Норильск из
Москвы, где он ранее работал летчиком-испытателем на авиазаводе. Там
произошел конфликт с руководством летно-испытательной службы, его
уволили, и Костя собирался устроиться пилотом в норильском аэропорту
Надежда. Оказалось, Костя Новиков был на фронте в составе полка, в
котором летал Алексей Маресьев, тоже мой однокашник. Он уже был известен
по книге Бориса Полевого «Повесть о настоящем человеке».
Во время таких встреч в конторке Кости Шарова мы вспоминали минувшие дни
и боевые дела. Иногда из города Новиков приносил бутылку спиртного.
Тогда поминали тех, кто не вернулся, и себе желали счастливого будущего.
Не всегда в пургу, тем более в буран, удавалось сразу дойти до завода,
приходилось укрываться и обогреваться в других цехах и заводах. Так я
познакомился со Степаном Панцыревым, бывшим авиационным специалистом. Он
работал на обогатительной фабрике в лаборатории. Были и другие
знакомства, в основном с бывшими офицерами разных родов и видов войск,
осужденных «за измену Родине» после возвращения из плена. Среди них были
и осужденные после репатриации из разных стран, куда они попали из
фашистских лагерей.
Степан Панцырев был добродушным, веселым и остроумным собеседником.
Как-то его товарищ из города умудрился принести фотоаппарат, мы
сфотографировались. Та фотография хранится у меня и Степана до сих пор.
Забегая вперед, скажу, что из всех заключенных, которых я знал в те
годы, на свободе мне встретились только двое - Костя Шаров и Степан
Панцырев. Костя умер в 1983 году в Коломне, Степан погиб в автомобильной
катастрофе в 1987 году в Красноярске, где он жил с семьей.
Жизнь в норильском лагере скрашивалась цеховой библиотекой. Здесь кроме
технической была и художественная литература. Заведовала библиотекой
Люба - вежливая, уважительная женщина, бывшая заключенная, отбывшая срок
в десять лет по обвинению в «контрреволюционной агитации».
Мне нравилась работа в цехе, некоторые мои предложения были одобрены
руководством завода, внедрены и дали эффективные результаты. За
внедрение одного из устройств мне была объявлена благодарность и вручена
денежная премия от руководства завода.
Остался позади 1952 год. Прошло более десяти месяцев сверх того, что
определил мне военный трибунал. Но меня продолжали содержать в
заключении как «политического преступника», осужденного за побеги. Даже
Указ Президиума Верховного Совета от 27 марта 1953 года об амнистии меня
почему-то не коснулся.
Тогда были освобождены Костя Шаров, Игорь Зайцев, Борис Фомичев, Степан
Панцырев; с одним из них я отправил письмо в ЦК ВКП(б). В нем я подробно
описал свои злоключения и порядки, царившие в ГУЛАГе. Однако мои жалобы
были безрезультатны.
Тем не менее «хрущевская оттепель» докатилась и до ГУЛАГа. Пришло
указание не применять статью 58 за лагерные «преступления». Возможно,
возымели действие многочисленные письма заключенных по этому поводу. В
Норильске забастовали несколько лагерей, заключенные которых работали на
наружных общих работах. Забастовки перекинулись на зоны строительства в
городе. Охрану не подпускали градом камней, которых всюду хватало. С
помощью воздушных змеев заключенные забрасывали в город листовки с
требованиями и просьбами к населению города сообщить правительству о
невыносимых условиях в лагерях. Забастовщики требовали прибытия
Председателя Президиума Верховного Совета СССР в лагеря Норильского
комбината для разбирательства с положением дел на месте.
Вместо этого в Норильск в конце апреля приехал Берия, тогдашний нарком
внутренних дел СССР. В город прибыла большая войсковая часть.
Бастовавшим было объявлено требование немедленно прекратить забастовку.
Из зоны своего лагеря мы видели, как был окружен войсковыми
подразделениями расположенный ниже нас лагерь. Вскоре донеслась
стрельба: автоматные и пулеметные очереди. Жители города потом
рассказывали, что на грузовиках в тундру было вывезено большое
количество трупов. Забастовка в лагерях и рабочих зонах была жестоко
подавлена. На всех нас это произвело тягчайшее впечатление.
Мрачным оказался и День Победы. Я тяжело заболел: сказались обморожение
в зимние бураны, частые простуды. Носовое дыхание у меня совсем
прекратилось, из носа выделялся гной. Меня положили в лагерную больницу.
Рентген выявил запущенный гайморит. Мне сделали операцию гайморовой
полости. Около месяца пролежал я в лагерной больнице.
После поправки меня ожидало письмо от Наташи. Она благодарила меня за
денежные переводы, которые уже более полугода ежемесячно по моим
заявлениям перечислялись на ее имя с моего лицевого счета. Наташа
сетовала на трудную жизнь, жаловалась, что все силы отнимает воспитание
Татьяны, из-за которой она не может устроить свою жизнь лучше, завести
новую семью. Я вполне ее понимал. Мы были разлучены уже более десяти
лет. В записке, которую я ей передал через Степана Панцырева, я писал,
чтобы она меня не ждала, устраивала свою жизнь, не надеясь на меня. В
письме к ней я повторил все это и заверил ее, что готов на развод и
никаких претензий к ней не имею, понимаю ее проблемы. Конечно, такая
переписка не радовала меня. Огорчало и то, что многих зеков, в том числе
и бывших полицаями и карателями, освободили по амнистии, а меня она не
коснулась.
Семилетний срок по сфабрикованной статье я уже отбыл, а лагерные статьи
подпадали под амнистию, тем не менее меня не освобождали. Оставалась
надежда на зачеты при работе с перевыполнением плана производственного
задания. По моим расчетам, меня должны были освободить по зачетам в
конце 1953 года. По моей просьбе отдел кадров завода запросил управление
лагерей Норильского комбината об окончании срока моего заключения. Ответ
подтвердил мои предположения. До дня моего освобождения оставалось
немногим более полугода.
Тогда меня стала тревожить другая мысль: «А вдруг отменят зачеты? Как бы
не угодить на какой-либо этап, где зачетов не будет!»
Костя Шаров настойчиво предлагал мне после освобождения ехать к нему в
Коломну. «Отдохнешь недельку-другую, оклемаешься, а там видно будет.
Антонина моя - баба добрая, приветливая, возражать не будет!» - говорил
он. Костя знал по моим рассказам, письмам от Наташи состояние моих
семейных дел. Он не советовал сразу ехать к ней. Обо всем этом я тоже
думал в оставшиеся полгода заключения.
Чтобы скопить на грядущий день больше денег на лицевом счету, я перестал
писать заявления о перечислении сумм в адрес Наташи, рабочие наряды стал
заполнять только на свое имя, перестал снимать ежемесячно сто рублей на
текущие расходы. Свое приближающееся освобождение старался скрыть от
окружающих, только со Станкявичусом поделился ожидаемой радостью. Он был
рад за меня, стал выписывать наряды на высокооплачиваемые работы.
А в городе в это время царил произвол. Не было суток без происшествий с
убийством людей. Люди жили в страхе за свою жизнь. Тогда в связи с
амнистией уголовных преступников террор прокатился по всей стране. В
лагерях Норильского комбината содержалось большое число уголовников. Их
амнистировали, но выезд из города запретили. Они жили «на свободе» без
паспортов, оформлялись на работу для вида, а промышляли грабежом всего и
вся, занимались бандитизмом. По поводу и без повода - пика в живот. Нет
денег у встречного - удар ножом, грошовая выручка в магазине -
закалывали даже беременных продавщиц. Были нередки случаи, когда
закалывали десятого встречного или другого числа жертву. Надо полагать,
что среди преступников шли азартные картежные игры, в которых на кон
ставились жизни невинных посторонних людей.
В зимнее время убыть из Норильска можно было только самолетом.
Оформление на вылет проводилось лишь тем, у кого на лицевом счету было
достаточно средств. При отсутствии денег освободившийся должен был их
заработать на «вольной» жизни. Это было еще одной причиной грабежей и
убийств, картежных ставок на жизнь человека.
Перелет из Норильска в Красноярск стоил тысячу рублей. Не каждому
удавалось выбраться из Норильска, многие «исчезали». Оказавшиеся на
борту самолета или теплохода могли чувствовать себя счастливчиками.
Все это заставляло меня задуматься и скрывать день освобождения.
Мучительно медленно тянулись дни.
