Б.В.Веселовский
Скрытая
биография
ТЕТРАДЬ
ТРЕТЬЯ
1. В
лагерях
Через несколько дней
после суда в комнату, из которой я почти не выходил, пришел начальник
штаба полка полковник Казанков. Он сообщил, что звонил из штаба 15-й
воздушной армии полковник Фотеев и приказал прибыть в штаб. Полковник
Фотеев возглавлял отдел войсковой разведки, куда стекались все данные
разведывательных полетов. Мне было неясно, в каком качестве я должен
прибыть в штаб армии. Казанков предложил взять полуторку и ехать.
— Боюсь, вам за меня попадет, — сказал я. — Ведь я осужден и не имею
права без конвоя куда бы то ни было следовать.
Решили посадить в машину рядом со мной моего техника с автоматом.
Полковник Фотеев встретил меня радушно, переговорил по телефону с
командующим 15-й воздушной армией генерал-полковником Н.Ф. Науменко.
Фотеев сообщил, что Науменко интересовался, под конвоем ли я прибыл.
Командующий приказал отправить машину и конвоира обратно в полк, а
Фотееву вместе со мной явиться завтра к 10.00 к нему.
На другой день я с Фотеевым поднялся на второй этаж к командарму. Он
сидел за большим письменным столом в просторном кабинете. Слева от него
стоял полковник Парамонов, начальник отдела кадров армии, и держал перед
собой открытую папку, справа — председатель военного трибунала армии
майор Шведов и следователь старший лейтенант Антонов.
Я представился командующему.
— Ну, рассказывай, как там все произошло? — спросил он.
Я изложил события. Полковник Парамонов зачитал мою характеристику.
Командующий встал и, медленно шагая, глядя на меня, произнес:
— Вот видишь! У нас в армии не осталось больше таких летчиков, а ты
упорол такую ерунду! Не надо было тебе стрелять!
— Виноват, не сдержался.
— «Не сдержался, не сдержался...» — рассердился генерал. — Если бы мне
доложили, что тебя так оскорбили, я бы приехал к вам, построил полк и
сам расстрелял этого наглеца! А тебе не следовало этого делать! Ладно,
иди!
Я вышел из кабинета и ожидал на лестничной клетке, когда выйдет
полковник Фотеев. Вскоре он выскочил из кабинета с сияющим лицом:
— Радуйся, Веселовский! Радуйся!
Спускаясь вниз, он на ходу спешил меня обрадовать, что командующий
раздолбил этот трибунал, приговор не утвердил и приказал отвезти меня в
полк, чтоб работал, как работал!
За мной приехала полуторка. Фотеев и другие офицеры тепло меня
проводили.
Шел март 1945 года. Готовилась крупная операция по ликвидации
Курляндской группировки фашистских войск. Медленно я приходил в себя и
готовился к боевым вылетам. Неожиданно Казанков сообщил, что меня опять
вызывают в штаб воздушной армии. Сменив летную куртку на шинель, я
выехал. Полковник Фотеев, к которому я обратился, удивленно произнес:
— Я тебя не вызывал. Зайди в контрразведку — «Смерш». Может, они что к
тебе имеют?
— Не сюда ли меня вызывали? — спросил я дежурного по отделу «Смерш»
капитана.
Он поинтересовался моей фамилией и ответил утвердительно. Достал из
стола бумагу:
— Вот приговор трибунала, придется вас взять под стражу. Я пояснил, что
приговор командующим не утвержден.
— Нет, утвержден, — подтвердил капитан, протягивая мне листок. Внизу
стояла подпись Науменко.
— В таком случае я в вашем распоряжении. Капитан предложил снять погоны
и ремень с пистолетом. Затем приказал сидящему рядом старшине:
— Отведите арестованного!
Старшина вынул из кобуры наган и приказал мне следовать вперед. Он отвел
меня в подвал, где содержались арестованные. Я стоял за прогремевшей
железной дверью и не мог прийти в себя. В тусклом свете подвала
виднелись низкие дощатые нары и люди, лежавшие и сидевшие на них. Среди
них трое были в форме, но без погон. Они пригласили меня к себе на нары:
— Ну, что ты там стоишь? Проходи сюда, садись. Не робей. Надо привыкать
теперь к этой жизни!
Я стоял оторопело и никак еще не мог опомниться. Наконец я сделал
несколько шагов и сел на нары. Мы познакомились. Мои новые знакомые были
судимы несколько дней назад этим же военным трибуналом. Здесь был бывший
майор — штурман при штабе воздушной армии. Его осудили на пять лет за
утерю личного оружия. Бывшего капитана — начальника склада горючего и
смазочных материалов — осудили на восемь лет за недостачу трофейного
спирта. Его помощника, бывшего старшего лейтенанта - на пять лет. Ребята
уже пообвыкли в этом подвале и держались довольно бодро. Я
полюбопытствовал:
- А кто эти гражданские?
- Разная местная контра — диверсанты, заброшенные парашютисты. Но теперь
мы равны, все должны искупать вину перед родиной.
В один из дней загремела засовами железная дверь. Старшина подозвал меня
к выходу:
- К вам пришли!
Рядом с ним стоял молоденький младший лейтенант в авиационной форме. Он
пояснил мне, что летает на связном У-2, вчера был в 50-м полку и летчики
просили найти меня и узнать, чем они могут помочь. В короткой беседе я
рассказал о том, что командующий изменил решение и подписал приговор.
Пилот У-2 сообщил мне, что случайно узнал некоторые обстоятельства.
Оказалось, командующего 2-м Прибалтийским фронтом А.И. Еременко отозвали
в Москву. Фронт принял Л.А. Говоров. При передаче дел были заслушаны
отчеты военных трибуналов армий. Председатель трибунала 15-й воздушной
армии майор Шведов доложил об ухудшении дисциплины в армии, сослался на
принимаемые трибуналом меры и отсутствие поддержки со стороны
командующего 15-й воздушной армией генерала Н.Ф. Науменко. Шведов
рассказал о возмущении летчиков 50-го истребительного авиационного полка
приговором военного трибунала, о том, что командующий армией пошел на
поводу у летчиков. Генерал-полковник Л.А. Говоров выразил неудовольствие
по этому поводу: «Нельзя миловать отдельных личностей и тем разлагать
дисциплину! Тем более что приговор был уже вынесен!» Вот почему генерал
Науменко был вынужден изменить свое решение. Я поблагодарил паренька за
эти сведения. Еще несколько дней меня держали в этом подвале, а затем
перевезли в Рижскую пересыльную тюрьму, которая была переполнена.
В большой камере, где я содержался, было тесно и душно. Из угла, где
стояла большая деревянная параша, распространялось зловоние. Дня через
два большую группу заключенных под усиленным конвоем, с собаками,
привели на железнодорожную станцию и погрузили в товарные вагоны. Среди
заключенных были матерые преступники и юнцы, начинающие преступную
жизнь. Они группировались возле своих кумиров, беспрекословно выполняя
их капризы. Они всячески ущемляли положение фрайеров, как они называли
заключенных, не имевших отношения к преступному миру, особенно
политических. Урки, воры в законе чувствовали себя вольготно в
заключении, как в родной стихии. Они каким-то чутьем угадывали, куда
следует эшелон, где будут остановки. Так я узнал от них, что везут нас в
Москву, в Краснопресненскую пересыльную тюрьму. Там я пробыл недолго.
Вскоре нас опять погрузили в товарный эшелон. Через несколько суток он
прибыл в населенный пункт Вожаель, в Коми АССР. Здесь находился лагерь
Усть-Вымь Главного управления лагерей Министерства внутренних дел СССР.
Поселок утопал в сугробах, держались сильные морозы — до 30 градусов.
Нам выдали валенки, поношенные телогрейки и шапки-ушанки. Через пару
дней меня с группой заключенных повели этапом по лесной тропе. Конвой
объяснил, что идем на «подкомандировку», где будем работать на
лесоповале.
Шли молча. Тишину нарушали лишь хруст снега да тяжелые вздохи. Несколько
раз конвой останавливал нас передохнуть. В марте на Севере день длинный.
Лишь в сумерки мы вышли к высокому бревенчатому забору. Мы пришли к
месту назначения на речке Пурис. За забором находились два жилых барака,
столовая и домик медсанчасти. В бараках размещалось человек двести
зеков, разделенных на бригады по 25 и более человек. Контингент этого
небольшого лагеря состоял из бывших военных, многие попали сюда лишь за
то, что оказались в немецком плену. Уголовников было мало, и им не
удалось здесь установить свои порядки.
Постельное белье и полотенца нам не выдавались, спали мы на голых досках
двухэтажных нар, нательное белье не менялось, а прожаривалось вместе с
другой одеждой в банные дни. После скудного завтрака заключенных
выводили побригадно за ворота, они брали в инструменталке пилы, топоры и
под конвоем шли на свои делянки валить лес. Работали до вечера. Перерывы
и окончание работ соблюдались по команде старшего конвоя. По приходе в
зону мы направлялись в столовую, а оттуда в барак на отдых.
Меня назначили бригадиром. Моя обязанность заключалась в том, чтобы
поддерживать порядок в бараке и на работе, водить бригаду в столовую,
раздавать пайки хлеба и получать горячую пищу. За это я мог получать
двойную порцию горячей еды.
Столь быстрое превращение в арестанта чуть не сломало меня, я ощущал
апатию ко всему, свои обязанности переложил на помощника. Сам относился
формально ко всему и лишь числился бригадиром. На работе пытался
отвлечься тяжелой работой: валил пилой сосну за сосной. Когда уставал,
переходил на работу сучкорубом.
Полученную в столовой еду я раздавал: пайка хлеба не лезла в горло.
Ребята в бригаде видели мое состояние. Они заметили, что я худею с
каждым днем, подбадривали и уговаривали что-либо съесть. Через силу я
заставлял себя съесть немного хлеба, баланды и каши, но через полчаса
меня начинало тошнить.
Охранники лагеря жили семьями вне зоны, имели хозяйство. Некоторые из
них держали коз и кур. Ребята решили помочь мне и достать более доброй
еды. Они скопили мои пайки хлеба и выменяли на пару яиц, повар сварил их
всмятку. Тем не менее рвота повторилась. Ребята выменяли пол-литра
козьего молока. Молоко вскипятили, но результат оказался прежним. Так
продолжалось целый месяц. Я выходил с бригадой в лес, но силы ставляли
меня. Не работая, я просиживал весь день у костра. Меня уговорили
обратиться к лагерному врачу. Тот предположил, что у меня язва желудка,
доложил начальству. С согласия начальника лагеря меня определили в
санчасть, где лежали еще двое доходяг. Не знаю, как выглядел я, но на
моих соседей было страшно смотреть.
9 мая в лазарет вбежал охранник и радостным криком известил:
— Ребята! Победа! Война окончена!!! Скоро поедете домой!
Затеплилась надежда. Однако мое здоровье не улучшалось. Врач лагеря
решил, пока стоят морозы, отправить нас, доходяг, на головной лагерный
пункт, в стационар. В летнюю распутицу туда не добраться до следующей
зимы.
В середине мая под охраной одного конвоира мы, трое доходяг, побрели по
лесной тропе. Стоял небольшой мороз. Лучи солнца и голубое небо
высвечивали красоту и величие тайги. Конвоир нас не торопил. Во второй
половине дня нам встретилось небольшое село. Здесь мы присели на
завалинке дома и долго отдыхали. С больших ледяных сосулек, свисавших с
крыши, лилась частая капель.
Мы снова тронулись в путь и к ночи добрались к месту назначения. Лагерь,
куда мы пришли, был огорожен несколькими рядами колючей проволоки, по
углам стояли вышки охраны. Со стороны ворот и проходной, кроме
проволочного ограждения, высился забор из горбыля и бревен.
На ночь нас отвели в барак, где не было нар. На полу лежали несколько
заключенных. Я прилег на свободное место, уснул, но скоро был разбужен.
Мои карманы обшаривал паренек, он отпрянул, как только я зашевелился.
Так повторялось несколько раз, пока мое терпение не иссякло. Я громко
сказал, что ничего у меня нет, а если кто еще попробует шарить по
карманам, то заработает по морде.
Утром дежурный надзиратель отвел нас, троих новичков, в столовую, где
нам дали хлеб и баланду. После завтрака надзиратель сопроводил нас в
барак, где лежали больные. Здесь был стационар. К моему удивлению, на
железной койке были матрас, подушка, тонкое одеяло и застиранное белье.
Койки стояли в несколько рядов. Лежавшие больные не проявили никакого
любопытства и интереса к моему появлению. Видимо, им было не до меня.
Первым подошел ко мне санитар — плотный пожилой человек. Он
интересовался, откуда я прибыл и кто такой. Услышав, что я
летчик-истребитель, он присел на край койки. Глаза его светились
радостью и любопытством, он задал мне массу вопросов: где и на чем
летал, что окончил, в чем провинился? Когда услышал, что я и на «миге»
много летал, совсем преобразился и воскликнул:
— Да это же мой основной истребитель, который я вел в последний год
работы!
— А кто же вы будете? — спросил я.
Мой собеседник пригнулся ко мне и почти шепотом поведал:
— Я бывший генерал, руководил основной группой летчиков-испытателей в
Москве. В группе были Чкалов, Байдуков, Степанченок... Зовут меня Адам
Залевский.
— Как же вы сюда попали?
— Меня осудили по статье ПШ — подозрение в шпионаже — на десять лет, —
пояснил Залевский и добавил: — Я бывал за границей.
Залевский рассказал, что представляет собою 17-й лагерь, где я оказался,
какой контингент заключенных.
Когда больным разносили жидкую кашицу, санитар Залевский вливал каждому
в миску с наперсток подсолнечного масла. Мне он вливал украдкой два, а
то и три черпачка. В свободное время Адам приходил, садился на край
койки, и мы подолгу беседовали. Он уверял, что доктор здесь хороший и
быстро поставит меня на ноги. Стационар возглавлял доктор—профессор,
бывший кремлевский врач, — осужденный на 10 лет по так называемому «делу
Горького». Доктор долго со мной беседовал и назначил уколы в вену. Через
несколько дней у меня появился волчий аппетит, мизерного больничного
питания явно не хватало. Отпала версия и о язве желудка, я чувствовал
себя здоровым, но все время ощущал голод.
У меня уцелела гимнастерка, я решил променять ее на пайку хлеба. Эта
добавка не утолила голод. В стационаре я уже находился более полумесяца,
но продолжал худеть.
Доктор и Адам советовали выписаться и ходить на работы, где в бригаде
можно заработать до семисот граммов хлеба. Весна давала о себе знать.
Шел июнь. Меня выписали из стационара. Включили в рабочую бригаду на
лесоповал. В бараке, где я обитал, размещались четыре бригады, спали на
голых досках. Бараков в зоне было много. Ближе к проходной стояли два
женских. Каждое утро после удара дежурного надзирателя в кусок
подвешенного рельса заключенные тянулись побригадно к столовой. Бригадир
получал на деревянный лоток трехсотграммовые пайки и раздавал сидящим за
длинным столом зекам. Затем в алюминиевых мисках передавались из
кухонного окна порции жидкой каши. Завтрак длился минут десять, очереди
бригад у кухонного окна были кратковременны. Из столовой все
направлялись к воротам, где начинался развод. Нарядчик и старший охраны
по списку выкрикивали фамилии. Заключенный, услышав свою фамилию,
отвечал: «Я!», называл статью и срок, на который осужден, а затем
выходил за ворота. Здесь уже стоял конвой сопровождения на работу. Так
выходили за ворота все бригады, по порядку присвоенных им номеров.
Конвой каждой бригады состоял из четырех солдат, двое из них были с
собаками. Бригада выстраивалась в колонну по три. Перед движением
старший Конвоя предупреждал:
— Бригада, внимание! Следовать на работу, не нарушая строя! Выход из
строя — шаг влево, шаг вправо считается попыткой к побегу! Конвой
открывает огонь без предупреждения! Бригада, понятно?
— Понятно! — отвечали хором. Если ответ был недружный, старший конвоир
повторял вопрос до тех пор, пока не последует дружный громогласный
ответ.
По дороге останавливались у инструментального склада. Бригадир и двое
заключенных выходили из строя за инструментом. Потом долго шли к лесным
делянкам. У нетронутого лесного массива конвой разрешал бригаде
присесть. Бригадиру и трем-четырем заключенным давалось задание вырубить
подлесок — кусты и мелкие деревца — и нанести на стволах сосен засечки,
ограничивающие площадь леса, где будет производиться лесоповал.
Пока это делалось, мы отдыхали. Затем бригадир распределял обязанности.
Обычно валили стволы три-четыре человека — это самая тяжелая работа. Ее
выполняли вальщики, остальные разделялись на сучкорубов, кряжевщиков и
трелевщиков. С поваленного ствола обрубали сучья, хлыст распиливали на
бревна и трелевали — подкатывали их слегами к штабелю.
Кряжеванием — распиливанием на бревна — занимались вальщики и физически
крепкие заключенные. Самые слабые стаскивали сучья в кучи и сжигали в
костре. После распределения обязанностей конвоир опять предупреждал:
— Бригада! Внимание! Зона работ ограничена засечками на стволах, переход
за зону считается попыткой к побегу! Конвой открывает огонь без
предупреждения! Бригада, понятно?
После ответа следовала команда:
— Приступить к работе!
Стремясь заработать большую пайку, получить четыреста граммов вечернего
рациона вместо трехсот, я упросил бригадира поставить меня вальщиком.
Напрягал все силы, чтоб не отстать от других. Эта работа требовала
больших физических сил. Толстые стволы сосен надо было срезать у самой
земли — высота пня не должна превышать 15—20 см. Упираясь левой коленкой
в ствол, вальщик наклонялся так, что руками мог достать землю. В этом
положении он перепиливал ствол лучковой пилой. Бензопил нам не
полагалось, а работа двуручной пилой себя не оправдала — ее широкое
полотно, врезаясь на глубину менее своей ширины, тут же покрывалось
слоем смолы, застревало, и протащить его становилось невозможно. Узкая
же пила, натянутая в деревянной раме, как тетива лука (поэтому ее
название — «лучковая»), была менее подвержена засмоливанию. Время от
времени засмоленное полотно очищалось тряпкой, смоченной в керосине,
который мы получали на инструментальном складе.
Почти треть бригады состояла из матерых уголовников-рецидивистов. Здесь
были карманные воры — щипачи, квартирные — скокари, грабители сейфов —
медвежатники, убийцы — мокрушники. Некоторые из них считались ворами в
законе. Они подчинялись паханам — уголовникам со стажем, не раз сидевшим
в тюрьмах и лагерях. Молодых преступников именовали «пацанами», держали
на побегушках.
Эта воровская каста терроризировала остальной люд. Отнималась еда,
заработанные дополнительные пайки отдавались неработавшим уголовникам. В
бараке воры занимали лучшие, более теплые места. Протестующих избивали,
снимали понравившуюся одежду, отдавая вместо нее изорванную и ветхую.
Способствовали этому произволу бригадиры, назначенные руководством
лагеря из воров в законе. Конвоиры относились к уголовникам более
благосклонно, чем к «врагам народа». В нашей бригаде на лесоповале
всегда сидели у костра несколько бездельничавших уголовников, никакого
наказания они за это не несли. Между тем всякий другой, не понравившийся
бригадиру, характеризовался конвою как лодырь. По возвращении в лагерь
его отводили в «шизо» — штрафной изолятор и переводили на штрафную
трехсотграммовую пайку.
В первые же дни я столкнулся с подобным террором, когда потребовал в
столовой заработанную пайку. Тут же здоровенный вор врезал мне кулаком
по лицу. Отвечать не было сил, а жаловаться некому. В дальнейшем
бригадир перевел меня работать сучкорубом. Работа эта не из легких.
Крону сосны у основания формировали толстые ветви. Сучкоруб должен был
быстро срубить каждую ветвь заподлицо, чтобы весь хлыст был гладкий.
Часто случалось, что спиленная сосна падала частью кроны за зону
засечек. Сучкоруб обычно начинает срубать толстые ветви, двигаясь задом
к вершине ствола. Увлекшись работой, оказывался за зоной, обозначенной
засечками. В этом случае жизнь сучкоруба зависела от конвоира,
заметившего нарушение. Он мог выстрелить вверх, а мог и по нарушителю. В
случае смертельного исхода это квалифицировалось как «убит при попытке к
бегству».
В лесу процветали террор и издевательства над заключенными со стороны
урок. Неугодный им, на кого горел зуб, мог быть избит. Нередко по
настоянию бригадира или по инициативе конвоя «провинившегося» наказывали
— ставили на пень на несколько часов. Особо «виноватого» заставляли
раздеться догола: зимой — при морозе, летом — под тучей комаров.
Лагерный режим способствовал бесправию и произволу. Пытаться искать
правду — значило навлечь на себя еще большие издевательства.
Меня страшно мучил голод. Утром — триста граммов хлеба и черпак жидкой,
без жира каши. Вечером — триста граммов хлеба, соленая баланда из черной
капусты и пара ложек той же каши. Это весь суточный рацион. Такое
«питание» не утоляло голод и не восполняло истраченных сил.
В последнее воскресенье каждого месяца в лагере был «праздник». Его
называли «сахарный день». Каждому выдавали половину стакана сахарного
песка — месячную норму. Тут же, не выходя из столовой, он поедался с
пайкой хлеба.
Грязная, ветхая, рваная одежда не спасала от холода и дождя. Ходила
молва, что она собрана на полях боев, так как на этой рванине
обнаруживали пятна крови. Одежда не снималась от бани до бани, которая
была два раза в месяц. Зачастую мы в лесу промокали до костей, к утру
одежда не успевала высохнуть на теле, приходилось идти на работу во
влажной одежде. При бане была устроена «прожарка». Туда на крючья
вешалась одежда. При входе в мыльную стоял лагерный парикмахер, он
быстро снимал машинкой отросшие на голове волосы, смазывал кистью лицо
жидким мылом и несколькими движениями заканчивал бритье. При этом
казалось, что не волосы сбриваются, а снимается кожа. За парикмахером
стоял другой зек. Он вручал шайку, черпал ложкой из ведра жидкое черное
мыло, выливал его на голову и проталкивал в дверь мыльной. Там мыло с
головы надо было, сколько возможно, размазать по телу. Одной шайкой воды
вымыться, другой ополоснуться. Больше воды не полагалось. За этим следил
зек, стоявший у бочки.
Пока длились санобработка и мытье, одежда в «прожарке» успевала
прожариться до такой степени, что от нее шел дым. Поэтому у нас не
заводились насекомые. Не было клопов, тараканов и в бараке. В этот же
банный день разбирались нары, мы их выносили из бараков и поочередно
погружали доски и стойки в длинный, сваренный из листового железа чан,
где кипела вода, подогреваемая снизу костром. Медленно тянулись дни в
этом исправительно-трудовом лагере — ИТЛ.
До моего сознания доходила неутешительная мысль, что продержаться здесь
долго невозможно. Каждое воскресенье, будучи в лагере, я наблюдал, как
вывозили одного-двух умерших. В будние дни мы наблюдать это не могли —
были на работе. Трупы вывозили за конный парк, в овраг. Старожилы
советовали, пока не поздно, написать кому только можно с просьбой о
помощи продуктами.
В лагерной конторке я выпросил лист бумаги, написал на полевую почту
полка одному из моих друзей — летчику Виктору Полякову. Еще одно письмо
отправил в Москву. Наташа, наверное, уже там. Сообщил ей о своем
положении и просил выслать по возможности самых дешевых продуктов. К
моему удивлению, довольно быстро мне вручили письмо из полка от Виктора.
Он передавал наилучшие пожелания от летчиков, рассказал, что они
написали жалобу в Верховный Совет о несправедливом суде трибунала. Она
была послана не простой почтой, а через спецсвязь, думали, так будет
быстрее. Однако жалоба попала в штаб дивизии, и ее уничтожили в
политотделе. Командованию полка вынесли порицание за «коллективку»
против советского правосудия, предложили писать каждому отдельно. Эти
жалобы пропадали. Виктор известил, что ребята выслали деньги. Пришло
несколько переводов от них.
В ИТЛ один раз в месяц выдавалась сумма, на которую можно было купить
одну пайку хлеба или порцию сахара. Держать деньги при себе здесь было
нельзя: их выкрадывали или отбирали уголовники. Поэтому поддержка друзей
деньгами почти не улучшила моего положения. Ответа от Наташи не было
долго, наконец пришло письмо. Оно меня поразило и морально убило. Наташа
меня отчитывала и стыдила за просьбу помочь. «Разве тебе мало того, что
я столько лет содержу и воспитываю твою сестру? » — писала она.
Больше ждать помощи мне было неоткуда. В морально подавленном состоянии
продолжалось мое голодное и холодное существование. Я понимал, что надо
бороться за жизнь, что-то предпринимать. У меня появилась мысль о
побеге. Не мог я смириться с тем, что меня вывезут ногами вперед,
предварительно проткнув штыком, как это делалось с каждым трупом,
который вываливали в овраг.
В один из осенних выходных дней 1946 года я медленно брел вдоль ограды
от барака до столовой, выискивая не сорванную еще лебеду. Это была
небольшая добавка к пище. Вдруг меня кто-то окликнул по фамилии. Это был
коренастый зек, с бородой в форме лопаты. Улыбаясь, он спросил:
— Вы меня не узнаете?
С удивлением я смотрел на него и не узнавал.
— А я вас сразу узнал! Вы были инструктором-летчиком в Дзержинском
аэроклубе Москвы?
— А вы кто такой, откуда меня знаете? — поинтересовался я.
— Я бывший технический директор завода «Калибр», где вы часто бывали.
Зовут меня Роберт Анцевич Шмидт. Впоследствии мы часто встречались в
Тушине, где я обучался полетам на У-2, — добавил он.
Я представил этого человека без бороды и вспомнил наши встречи. Шмидт
рассказал, что его осудили по подозрению в шпионаже на десять лет. Тогда
он ездил в разные страны Европы на металлургические заводы, знакомился с
термическими цехами. Это ему и поставили в вину, хотя благодаря ему на
заводе «Калибр» был построен лучший в Европе термический цех.
Он рассказал, что недалеко от нашего лагеря находится крупная
мастерская-завод, где ремонтируются и переоборудуются грузовые
автомобили. Там работали многие инженеры и ученые, осужденные по разным
политическим статьям. Руководил мастерской бывший директор авиационного
завода Шеришевский. Шмидт там работал токарем. Все заключенные,
работавшие в мастерской, жили в отдельном бараке, среди них не было
уголовников.
Я стал часто навещать Роберта Анцевича. В его бараке заключенные не
остерегались хранить посылки, здесь воровства не было. Я познакомился со
многими обитателями барака. Среди них были бывшие командиры и
политработники, был даже один старый адмирал русского флота, переживший
японский плен еще в русско-японскую войну 1904—1905 годов. Адмирала
прозвали Полтора Ивана за его высокий рост. Был он стар, и на работу в
зону его не выводили, привлекали к работе на кухне.
Была здесь и группа бывших бойцов итальянского Сопротивления. Они бежали
с фашистской каторги и сражались в составе партизанской бригады имени
Гарибальди. Впоследствии их интернировали на родину, где они были
осуждены как изменники. Были здесь и настоящие предатели — бывшие
полицаи, каратели, власовцы. Всех уравнял лагерь, каторжный труд, голод
и произвол.
В этом 17-м лагпункте находилось более полуторы тысячи заключенных. В
мастерской работало человек пятьдесят. Инженер Шеришевский обещал
похлопотать перед начальством о моем переводе в мастерскую «как слесаря,
знающего технику».
К моему счастью, это осуществилось — меня зачислили в мастерскую и
перевели в ее барак. Здесь спали не на сплошных нарах, каждый имел свое
место, отгороженное досками. В мастерской меня направили в кузницу
работать молотобойцем. Там было четыре горна и четыре наковальни,
соответственно работали четыре пары — кузнец и молотобоец. Молотобоец
работал средней кувалдой в 5—6 килограммов. Была и другая кувалда в
10—12 килограммов —«маруся». Первые дни я страшно уставал, но виду не
подавал: боялся потерять это место. Жаром пыхтел горн, тепло исходило от
раскаленного обрабатываемого металла. По сравнению с лесоповалом в холод
и дождь, с террором урок работа в кузнице казалась мне раем.
Скоро я втянулся и не так уставал. Моя вечерняя пайка хлеба увеличилась
на сто граммов. В первые дни я работал без рукавиц, чтобы лучше
чувствовать кувалду и бить точнее. За это я поплатился: кожа на ладонях
стала похожа на подметку, между буграми мозолей образовались глубокие
трещины, из которых сочилась кровь. Я стал работать в рукавицах, а руки
лечил, смазывая их техническим солидолом. Не успели зажить руки, как
приключилась новая беда: в голенище старого валенка, одетого на босую
ногу, влетел раскаленный обрубок железа. Образовалась долго не
заживающая язва.
В кузнице имелась возможность разжиться кое-какими продуктами — мы
выменивали у приезжавших в мастерскую из других лагерей и поселков овес,
крупы. Расплачивались пайками хлеба или нелегально делали какие-нибудь
поковки. За пайку хлеба можно было выменять пол-литровую банку овса. Его
просушивали на горне, толкли, просеивали и варили кашу. Она намного
превосходила по питательности пайку хлеба.
В середине зимы я познакомился с Леонидом Каллистратовичем Подборским.
Это был политзаключенный, специалист по термической обработке металлов,
профессор. Ему было около пятидесяти лет. Несмотря на разницу в летах,
мы нашли общий язык и подружились. Подборский отвечал за качество всех
закаливаемых деталей, возглавляя термическую лабораторию. В дневную
смену с ним работали еще три зека. Он пообещал, что вытащит меня из
этого каторжного ада, которым считал кузницу.
Так, благодаря Л.К. Подборскому я стал работать в «термичке» его
подручным. Мы закаливали различные детали, изготовленные кузнецами,
токарями, фрезеровщиками и слесарями. Все детали предназначались для
восстановления грузовых автомобилей — лесовозов. Сюда привозили старые,
разбитые автомашины. Их восстанавливали и оборудовали газогенераторами,
в которых из тлеющих кубиков-чурок вырабатывался горючий газ. Во всем
Усть-Вымьлаге лесовозы работали на чурках: бензин сюда не завозился. Нам
приходилось закаливать много разного инструмента — от ножовочного
полотна до фрез и сверл. Мастерство и талант Леонида Подборского
обеспечивали закаливание деталей и инструментов, и они превосходили по
качеству заводские изделия. В этой работе у Подборского было немало
секретов, некоторыми из них он делился со мной.
Работа термиста меня заинтересовала. Леонид Каллистратович научил меня
не только практическим навыкам, но и просветил теоретически: я стал
понимать, как меняется структура железа при цементации и закаливании.
Тем не менее жизнь впроголодь давила на психику. Еда снилась во сне.
Заключенные худели на глазах, умирали от истощения. Я стал готовиться к
побегу. Думал: надо спасать себя, а заодно и других. Я собирался
добраться до Москвы, прийти в ЦК ВКП(б) и рассказать обо всем. По
наивности я полагал, что руководители партии и государства, товарищ
Сталин ничего не знают о том, что творится в лагерях.
"Подходящее время для побега — лето. В тайге будут ягоды и грибы. А
когда выйду из лесного массива, из зоны лагерей, мне помогут жители
окрестных сел", — думал я, изучая в разных местах состояние проволочного
ограждения территории мастерских. Меня привлекло место за механическим
цехом. Постепенно я мастерил необходимое в дороге оснащение: отковал из
хорошей стали нож и бритву, хорошо их заточил, сделал компасную стрелку,
из ветоши выбрал плотные куски ткани и сшил заспинный мешок и маску от
комаров, запасся солью и спичками, изготовил трубку с фильтром для питья
болотной воды, насушил сухарей.
