Б.В.Веселовский
Скрытая
биография
ТЕТРАДЬ
ТРЕТЬЯ
2.
Побеги
Побеги из лагеря
совершались и ранее, одиночные и групповые. Они всегда заканчивались
неудачей. Причиной тому было отсутствие элементарного оснащения, пищи и
неумение ориентироваться в тайге. Были случаи, когда погоня из охраны
натыкалась на кострища, возле которых валялись человеческие останки,
свидетельствовавшие о людоедстве. Иногда находили останки и скелеты
потерявших ориентировку людей и блудивших в окрестных местах.
Я пытался исключить подобный результат побега. О своих планах я ни с кем
не делился, все готовил украдкой. Леонид Каллистратович делал вид, что
не замечает моих приготовлений. Очевидно, он не осуждал мои намерения.
Шел июль 1947 года. Мне оставалось решить еще одну проблему. В лагере
ходила молва, что беглецов быстро настигали по следу благодаря собакам.
В тайге, если нет дождей, запахи держатся долго, и собаки берут даже
застаревший след. Надо было собак обмануть. Я смешивал различные пахучие
жидкости и экспериментировал с ними. Я заготовил бутылку смеси из
керосина, смолы и разных масел.
В первый день августа, к концу ночи, я достал из тайника вещмешок со
своим скарбом, взял бутылку и быстро направился за механический цех.
Раздвинув ряды проволоки, я выбрался за ограждение. Быстро удаляясь от
зоны, я перебежал через наезженную грунтовую дорогу и вскоре углубился в
тайгу, не забывая поливать следы приготовленной жидкостью. Я шел ночь и
весь следующий день, придерживаясь южного направления. С наступлением
сумерек перешел через железную дорогу Вологда - Котлас.
Несколько часов удалялся я от этой магистрали на юг, остановился, когда
стало совсем темно. С рассветом пошел дальше. Теперь я придерживался
юго-западного направления, чтобы Котлас остался справа, а
республиканский центр Коми АССР, город Сыктывкар, - слева.
Особенно мучили меня встречающиеся буреломы: тайга обрывалась и впереди
возникало сплошное нагромождение сушняка - поваленные ели, сосны,
лиственницы, березы. Стволы беспорядочно перекрещивались на высоте более
десятка метров, сухие ветви переплелись, образуя сплошную преграду.
Сучья и ветви грозили не только одежде, но и могли пропороть тело при
неосторожном шаге. Один такой бурелом уходил до самого горизонта - море
мертвой тайги. Было очевидно, что придется обходить бурелом, я выбрал
северное направление. Наблюдая недавно вывороченные с корнями деревья, я
понял суть образования бурелома. Слой почвы, на котором росли деревья,
был толщиной не более метра. Под слоем почвы лежали скальные породы.
Естественно, что в сильный ветер деревья опрокидывались.
На третий день к вечеру я опять вышел на железную дорогу, но уже с юга.
Заманчиво и легко было идти среди тайги по этому прямому, как стрела,
полотну. Однако скоро впереди показалась сторожка, около нее стояли
мужчина и женщина. Пришлось опять углубиться в лес. Быстро шли день за
днем. Кончился хлеб. На мое счастье, попадались кусты смородины. Крупные
красные ягоды - хорошее подкрепление. Стояла отличная, теплая погода.
Долго не попадались источники чистой воды, жажду приходилось утолять в
низинах, где я докапывался ножом до воды, опускал в лунку трубку с
фильтром из плотной материи и отсасывал очищенную воду. Я шел по лесу
параллельно железной дороге, изредка попадались жилые дома и селения.
Заходить туда я не рисковал. По моей прикидке, я уже шел более
полумесяца, скоро должен был показаться город Котлас. Он стоял на
слиянии четырех рек - Вычегды, Северной Двины, Сухоны и реки Юг. Для
меня это была серьезная преграда. Чтобы преодолеть ее, я решил выйти на
железнодорожную станцию, забраться в товарный вагон или угольный хопер,
проехать все мосты и выпрыгнуть западнее Котласа. Все эти водные
преграды, слияние рек в виде паука останутся позади.
Наконец к вечеру я вышел на крупную станцию, где стояло несколько
товарных составов. Я затаился в кустах за станцией, чтобы запрыгнуть в
эшелон, начавший движение. Видимо, я находился слишком далеко от станции
- составы проходили уже на большой скорости и мои попытки уцепиться за
поручни успеха не имели. Между тем светало. Я решил отойти от станции и
переждать в лесу до следующей ночи.
Станция находилась на открытой местности. Южнее ее тянулась вырубка,
западнее распростерся до горизонта сгоревший лес. Лишь севернее станции
зеленел лесной островок. Туда я и направился на дневку. Мне повезло - в
кустах было много малины, а неподалеку журчал чистый ручей. Вечером
появился туман. Под его прикрытием я вышел на станцию и забрался в
пустой товарный вагон, пропахший соленой рыбой. Скоро состав тронулся на
запад, набирая скорость, прогрохотал через мосты - один, второй, третий.
Была небольшая остановка. Мне никак не хотелось покидать вагон, так
быстро перемещавший меня на запад. Поддавшись соблазну, я поехал дальше.
Следующая остановка была на большой, ярко освещенной станции. В
полуоткрытую дверь вагона были видны освещенные вагоны и тень товарняка,
в котором я сидел. Здесь выйти из вагона я не решился. Долго тянулось
время. Вдруг к полуоткрытой двери подошел человек и открыл ее полностью.
Тут же меня ослепил яркий луч. Голос с местным акцентом вопрошал:
- Кто такой? Откуда? Куда едешь?
Мои ответы были неубедительны - блеснула вороненая сталь нагана.
Подчиняясь приказу, я спрыгнул на землю. Прозвучали знакомые фразы:
- Следуй вперед! Шаг в сторону считается побегом, стреляю без
предупреждения!
Конвоир в штатском привел меня на перрон ярко освещенной станции. Он
передал меня дежурному военизированной охраны. Отвечать на вопросы я
отказался, пока меня не накормят.
Дежурный привел меня в караульное помещение, где бодрствовали несколько
охранников. На плите в большом казане кипела картошка. Мне поставили
армейский котелок со сваренным картофелем, дали соль и кусок хлеба.
Охранники посмеивались и подшучивали, глядя, как жадно я поглощал еду.
Мне и впрямь казалось, что ничего вкуснее этой еды нет. Долгий и длинный
путь прошел я, почти не питаясь. Несколько паек хлеба и ягоды - вот весь
рацион за все это время.
Когда после еды я ответил, что был в Усть-Вымьлаге и сбежал из 17-го
лагпункта, охранники хором воскликнули:
- Так ты и есть тот летчик? Нагнал ты шороху! О твоем побеге осведомлена
вся воркутинская дорога. Ну молодец! Ну молодец! Всюду объявлена
тревога! Все площадки, куда садятся самолеты, взяты под усиленную
охрану! Всем нашим подразделениям приказано во что бы то ни стало тебя
задержать!...
Старший охраны, похлопывая меня по плечу, заметил довольным тоном:
- Ты прославил наш взвод! Тебе повезло! Хорошо, что попал к нам! Поймай
тебя твоя охрана, обошлись бы с тобой не так!
Через день под охраной двух солдат на первом же поезде меня доставили в
поселок Вожаель, в управление лагерями. На ночь меня заперли в одиночной
камере изолятора. Несмотря на все тревоги, я быстро уснул на нарах.
Утром меня привели в управление Усть-Вымьлага. В большой комнате
находилось много офицеров - от младшего лейтенанта до капитана. Это были
оперуполномоченные лагерей. Среди них находился и оперуполномоченный
17-го лагпункта, из которого я бежал. Он зло посматривал на меня. Во
взглядах других сквозило любопытство и, как мне показалось, даже
сочувствие.
Старший офицер управления держал в руках папку с моим делом, медленно
зачитывал фамилию, статью, срок, бывшее офицерское звание,
специальность. Перечислил правительственные награды и принадлежность в
прошлом к ВКП(б). Обращаясь к присутствующим, произнес:
- Обратите внимание на этот экземпляр! Казалось бы, от такого нельзя
было ожидать такой выходки. Однако он совершил побег! Почему ты это
сделал? - повышая голос, спросил он.
- Потому, что вы превратили людей в скотину! Условия содержания хуже
скотских! Хозяин рабочую скотину кормит, а вы морите людей голодом при
каторжных работах! Уверен, что правительство и партия не знают о
массовом истреблении людей в лагерях! Я сбежал, чтобы в Москве
рассказать об этом, чтобы не погибнуть, как тысячи заключенных! -
волнуясь, выпалил я.
На какое-то время в помещении стало тихо.
- В назидание за побег получишь дополнительный срок! Уведите! -
прокричал начальник.
- Если условия в лагере не станут человеческими, я снова сбегу!
На лесовозе меня привезли в тот же 17-й лагпункт и заперли в одиночке
«шизо». Вечером меня отвели в столовую, где я мигом проглотил баланду и
150 граммов хлеба. На обратном пути в «шизо» меня провожали
сочувствующими взглядами вышедшие посмотреть на меня зеки. Утром, перед
разводом, меня поставили на ступени проходной рядом с воротами, через
которые бригады выходили на работу. Меня было хорошо видно всем. На шею
мне повесили доску, на которой крупными буквами было написано: «Из
нашего лагеря бежать бесполезно!»
Выходившие за ворота заключенные меня подбадривали, приветствовали,
улыбались. Особенно сочувствовали рабочие мастерских. Подборский громко
крикнул:
- Крепись! Не падай духом! Молодец!
После развода меня куда-то повезли на лесовозе. Машина быстро ехала по
лежневой дороге. Такие дороги в лесу доводилось строить и мне. На
вырубленную просеку, как шпалы, укладывались поперек бревна, на них
клали толстые доски - пластины. В нескольких местах пластина
просверливалась ручным буравом вместе с бревном. В это отверстие
забивался деревянный шпунт, прочно скрепляя пластину с бревном, лежащим
под ней. Пластины изготавливали вручную на распиловочной раме. Готовая
лежневка представляла собой две полосы - ленты. Каждая лента в три
пластины шириной 60-80 сантиметров. Чтобы машины не съехали с лент
дороги, между ними, вдоль их внутренних сторон, закреплялись в общую
сплошную нить бревна. По мере продвижения лесоповальных бригад в тайгу
дорожная бригада прокладывала за ними лежневку.
Заготовленный деловой лес - бревна длиной в 5,5 метра - после сортировки
вывозились лесовозами к речкам, где бревна складировались в штабелях.
Весной штабеля смывали паводковые потоки рек, и они сплавлялись по
течению из меньшей реки в большую, к сплавным базам, где лес сбивался в
плоты, которые плыли сами или тянулись буксирами в порты северных морей.
Через несколько часов моего путешествия в лесовозе лежневка вышла в зону
крупного лагпункта. Высокий бревенчатый забор и несколько рядов колючей
проволоки тянулись по правому берегу реки. Здесь находился штрафной
лагпункт усиленного режима. Кроме десятка бараков в зоне находились
столовая с кухней, медсанчасть, колодец, «шизо» и общая уборная. Здесь
содержалось более тысячи заключенных (мужчин). Несколько дней меня
держали в «шизо» на «трехсотке» - штрафной пайке хлеба.
Другие «провинившиеся» рассказали мне о «прелестях» этого лагеря. Я
понял, что мои собеседники - бандиты и воры в законе разных мастей. Они
наизусть знали почти все статьи Уголовного кодекса. Узнав статью моей
судимости, они приняли меня за мокрушника. Когда же я рассказал
подробности, решительно объявили меня фрайером, которого «купили не за
понюх табаку». Тем не менее они зауважали меня за совершенный побег.
Меня зачислили в лесоповальную бригаду. Лагерь отличался особым режимом.
Бараки на ночь запирались, охрана и конвоирование осуществлялись
увеличенным количеством солдат и собак. За малейшую провинность виновных
сажали на штрафную пайку и запирали в «шизо». В остальном - те же голые
нары, та же баланда, никакого белья и умывания, баня с «прожаркой»,
каторжный труд в лесу, произвол урок над фрайерами, беззаконие охраны.
Бригадирами назначались отборные бандюги. Урки сидели у костра, а
фрайера вкалывали.
Приближалась еще одна лагерная зима. По выпавшему снегу меня и
нескольких зеков под усиленным конвоем, с собаками, однажды утром повели
по лежневке. К вечеру подошли к лагерной зоне. Короткое оформление на
проходной - и нас отвели в «шизо». На следующее утро после завтрака меня
привели к воротам на развод, тут же определили в бригаду. По дороге на
лесную делянку я узнал, что этот немногочисленный лагерь является
«подкомандировкой» от штрафного лагпункта и носит прозвище «лудановская
каторга», по фамилии начальника этой «подкомандировки» - Луданова. Сюда
этапируют матерых уголовников и пойманных беглецов. Условия жизни здесь
самые бесчеловечные.
Даже среди воров в законе шла борьба за выживание. Пайки хлеба,
вынесенные на лотке для раздачи, расхватывались на ступенях проходной.
Сильный подавлял слабого. Потом стали раздавать хлеб за зоной. Бригаду
выводили под конвоем за ворота, вызывали каждого, вручали пайку и
проталкивали в зону через проходную. При этом не всегда удавалось ее
съесть. Ожидавшие Урки пытались отнять хлеб, завязывалась борьба и
драка, нередко она прекращалась предупредительными выстрелами.
Не всегда конвой проявлял такое «милосердие». Чаще из зоны выводили
одного бригадира. Он получал пайки и заносил в зону. Его ждали
озверевшие от голода зеки. Были случаи, когда в бараке прятали умершего,
чтобы получить лишнюю пайку.
В маленьком домике находилась санчасть. Лекарь из заключенных, по
прозвищу Лепила, получал с вечера от начальника «подкомандировки»
Луданова лимит, сколько зеков тот имеет право освободить от работы
назавтра. Утром с ударом в рельс к Лепиле бежала толпа заключенных,
прорывались только наиболее сильные урки.
Больные, не имевшие освобождения, были обязаны выходить на работу с
бригадой. Горе тому, кто не выходил на развод и оставался в бараке! Их
отлавливали охранники. Не имеющего заветной бумажки об освобождении от
работы стаскивали с нар, избивали ногами и вышвыривали за ворота. Назад
в зону его впускали с бригадой, пришедшей из леса. Тут же отказника
препровождали в «шизо» на штрафную пайку.
Начальник «подкомандировки» Луданов и охрана обязаны были исключить
побеги и отказы от работы, обеспечить выполнение спущенного сверху плана
по заготовке леса в кубометрах. Этого они добивались любой ценой, чтобы
получить премиальные выплаты.
За смертность, убийства в зоне и на работе, за произвол и разгул террора
никто не отвечал. Беглецы и отказники являлись бельмом в глазу у охраны
и начальника. С ними жестоко расправлялись при малейшем поводе. Я
напрягал всю силу воли, чтобы не заболеть, терпеливо переносил голод,
издевательства, побои и холод. Холод не только уличный, но и в бараке,
особенно в «шизо». И все же я заболел, и сильно. Я не смог пробиться к
Лепиле и не смог выйти на развод - лежал на нарах. Вскоре ворвались
охранники, они не нашли моей фамилии на дощечке, где записаны
освобожденные от работы. Орали, не стесняясь в выражениях, требовали
встать. Этого я сделать не смог. Меня стащили за ноги на пол, били
ногами и требовали встать. Я продолжал лежать на полу. Разъяренный,
старший охраны кричал:
- Сейчас я покажу этой фашистской морде, как отказываться от работы!
Он встал спиной ко мне, поднял мои ноги так, что щиколотки оказались у
него под мышками, и потащил меня по полу. Ему открыли дверь. Так он
тащил меня по снегу к проходной. Рваная телогрейка завернулась до самой
головы, а голая костлявая спина скользила по снегу. Перетащив меня через
ступени проходной, охранник отшвырнул меня в сторону и ушел в помещение.
Был сильный мороз. Не знаю, сколько прошло часов, когда из проходной
выскочил тот же охранник, выхватил наган и, тыча им мне в лицо, заорал:
- Ну, что, фашистская морда?! Долго будешь валяться или встанешь?
- Фашистская морда не я, а ты! Игрушку свою убери, этим фронтовиков не
испугаешь! - огрызнулся я. - Как вытаскивал меня, так и втаскивай,
подниматься не собираюсь!
Холода я почему-то не ощущал. В это время по дороге к лагерю
приближалась лошадка. Ездовой в тулупе остановил сани возле меня и ушел
в проходную. Вернулся он в сопровождении двух охранников. Меня взвалили
на сани, заехали в зону к «шизо» и втащили в камеру. Здесь меня держали
несколько дней на штрафной пайке. Каким-то чудом мой организм победил
болезнь...
Зима выдалась снежной. Снега навалило по пояс. Бригады выходили в лес по
лежневкам без охраны. Потянулись напряженные дни работы и голодного
существования. Бежать отсюда нечего было и думать. На лежневках, в
удобных для охраны местах, выставлялись патрули. И тем не менее я лелеял
мысль о побеге. Не на Большую землю, а хотя бы на другой лагпункт, лишь
бы с этой каторги, откуда дорога вела лишь на тот свет.
Выдался пуржистый, с небольшим морозцем день. Густой мелкий снег,
закрученный вихрем, сокращал видимость. Учитывая непродолжительность
северного дня, вскоре после начала работ я незаметно от бригадира
углубился в тайгу. Пробирался медленно, по пояс в снегу. По моим
расчетам, через несколько часов я должен был выйти на лежневку, ведущую
к головному штрафному лагпункту. Однако уже темнело, а дорога не
появлялась. Глубокий снег затруднял движение, особенно утомляла
попадавшаяся чащоба. Рваные, подшитые автомобильным кордом валенки,
внутрь которых проникал снег, висели на ногах тяжелым грузом. Портянок
не было, и я быстро натер ноги, их жгло нестерпимой болью.
Наконец появилась лежневка. Идти по ней было намного легче. Прибавилось
бодрости, ноги зашагали быстрее. Вскоре увидел двух приближающихся людей
в полушубках. Сворачивать не стал. Поравнявшись, как мог, бодро спросил:
- Далеко ли до головного лагпункта?
Идущие оживленно беседовали между собой. На мой вопрос один из них
мельком бросил:
- С полчаса ходу.
Мы разошлись. Это были люди не с «лудановской каторги». Темнело, когда я
подошел к проходной штрафного лагеря. Объяснил коротко: бежал из
«лудановской каторги» от произвола. Меня отвели в «шизо».
Утром охранник сводил меня в столовую и привел в штабное помещение, где
допрос вел лейтенант-оперуполномоченный. Он быстро составил протокол,
дал расписаться и уведомил:
- Будем судить. Получишь дополнительный срок. В этот день я отдыхал. Со
следующего дня с бригадой выходил на работу в лес. Шевелился как мог. За
большой пайкой не гнался, не реагировал на несправедливость.
Довольствовался тем, что давали.
Здесь санчастью заведовал врач Алексей Александрович Боркин. Говорили,
что он крупный ученый-медик, отсидевший десять лет по какому-то «делу».
После отбывания срока наказания его не отпустили. Боркин не имел
паспорта и проживал за зоной, в поселке охраны и вольных жителей.
Не дожидаясь, когда заболею и не будет сил, я однажды прорвался на прием
к Боркину. Он внимательно меня выслушал и дал освобождение от работы на
один день. Он запомнил меня, при встречах был приветлив, называл по
фамилии. Когда мне удавалось пробиться в санчасть, Боркин всякий раз
давал мне освобождение. Я безмерно благодарен этому человеку.
Пришла весна 1948 года. В мае быстро таял снег на солнце длинного,
северного дня. Потоки ручьев наполнили бурные таежные реки. Приближались
лесосплавные работы. К этому времени на берегу реки, рядом с зоной
лагеря, скопилось большое количество штабелей делового леса, готового к
«срывке», то есть сваливанию в реку для сплава.
На «срывку» было переброшено много бригад. Яркое северное солнце теплило
холодный воздух, прогревало мерзлую землю, вытягивало зеленую поросль,
бодрило душу. Работа на «срывке» гораздо легче, чем на лесоповале.
Комаров еще не было. Штабеля бревен высотой с трехэтажный дом
возвышались над рекой, уходя в воду нижним основанием. Бревна
складировались вдоль реки слоями на продольных тонких лагах, которые
отделяли слой от слоя с небольшим наклоном в сторону реки. Самое крайнее
от реки бревно, чтобы не скатилось вниз, удерживалось деревянным клином
и потому не давало скатиться вниз всему слою бревен.
Чем выше рос штабель, тем длиннее становился последующий слой бревен.
Штабеля собирались всю зиму, тянулись десятками по берегу, напоминая
древнеегипетские пирамиды. В смену работали три бригады, каждая работала
на двух штабелях.
Охрана располагалась на крайних штабелях и сзади них. Рядом находилась
зона с охранными вышками, откуда хорошо просматривались штабеля.
Работа на «срывке» была опасна. Как только выбивались клинья из-под
первого бревна, все остальные срывались вниз. Разинешь варежку - можешь
полететь вниз вместе с бревнами. Первый, верхний, ряд скатывался
довольно легко и быстро. Работа с последующими рядами осложнялась тем,
что часто отсутствовал наклон, и бревна не катились по лагам в реку.
Тогда приходилось катить бревно руками и сталкивать вниз в реку. Это
было трудной, быстро утомляющей работой. Для ее облегчения изготовлялись
крючья - стальные прутья толщиной в 10-15 миллиметров, длиной в метр. С
одной стороны они загибались в кольцо, чтобы держать, с другой - в
полукольцо с заостренным, загнутым крюком. Мы становились впереди
бревна, цепляли его крюком и тянули на себя, и оно катилось к краю
штабеля. Надо было вовремя перешагнуть через бревно, чтобы оно не
столкнуло вниз.
Работа на «срывке» сезонна и непродолжительна. Пока бегут бурные,
весенние воды, надо успеть столкнуть все штабеля, чтобы лес успел
сплавиться в крупные реки - Вымь, Сухону и Северную Двину.
Работы на «срывке» проводились все светлое время дня, продолжительность
которого увеличилась часов до двадцати. В эти дни, лежа на нарах, я
разговорился с зеком моего возраста. Рассуждали о побеге. Вывод
напрашивался таков, что выжить здесь длительное время невозможно. Мой
собеседник был осужден на десять лет. Мне за побеги добавят до такого же
срока. Мы строили разные планы. Однако вскоре мой напарник как-то сник,
стал избегать этой темы. Я понял, что на побег он не решится. Решил
бежать один.
Уже были «сорваны» в реку по половине каждого штабеля, но еще можно было
подойти к воде незаметно по расщелине между штабелями. В дальнейшем,
когда штабеля станут низкими, подойти незаметно к воде будет трудно. Это
торопило меня.
В один из дней, когда был подан сигнал на перерыв и заключенные
сходились в отведенное место за штабелями, я скрылся в расщелине и
быстро спустился к реке, по которой плыли редкие бревна. Погрузившись в
воду, я не спеша поплыл к противоположному берегу. Течением меня
относило в сторону лагерной зоны. Когда я был на середине реки, меня
заметил стрелок на вышке и открыл огонь. Поднялась тревога. Охрана на
штабелях также стала стрелять. Пули свистели над головой, некоторые
буравили воду совсем рядом. Напрягая силы, я поплыл быстрее. До берега
оставалось еще метров двадцать. Вот и он! Подняться сразу я не смог:
намокшая ватная одежда тянула в воду. А рядом вздымали глину пули.
Наконец я поднялся на невысокий берег и скрылся в чащобе. Чувство
свободы, свежий лесной воздух прибавили сил, и я бодро бежал по руслу
попавшегося ручья. Он повернул в сторону, впереди виднелась поляна. Не
успев добежать до ее середины, я услышал громкий лай собаки. Оглянулся и
увидел мчавшуюся ко мне огромную овчарку. Не дожидаясь, когда она
бросится на меня, я лег на землю. Собака яростно терзала меня. Когда
одежда была вконец изорвана и пропиталась кровью, охранник отозвал пса.
В зоне, выдав изрядное количество пинков, меня бросили в «шизо». Через
несколько дней меня привели к оперуполномоченному - опять допрос,
протокол, подписи и угрозы. Помог оклематься врач Боркин. Он освободил
меня от работ на несколько дней.
Начались опять работы на лесоповале. Кончилось лето, осень, выпал снег.
В один из воскресных дней, когда все лежали на нарах в ожидании очереди
идти в столовую, за мной пришел охранник и отвел к «оперу». У него были
еще двое в штатском -
судьи. Мне зачитали обвинение в совершении побега, и я расписался.
«Преступление» квалифицировалось как контрреволюционный саботаж, и
согласно статье 58, пункту 14, мне назначался срок наказания в десять
лет исправительно-трудовых лагерей.
Пока оформлялись судом соответствующие бумаги, мысли мои были о том, как
бы не опоздать в столовую, не потерять драгоценную пайку хлеба и черпак
баланды. Наконец я услышал последнюю фразу: «...ранее отбытый срок не
засчитывать. Новый срок в десять лет исчислять с момента судимости.
Приговор окончательный и обжалованию не подлежит». Я быстро расписался и
бегом побежал в столовую. К счастью, пайки еще не раздавали. С этого дня
я стал политическим заключенным.
Вскоре меня опять этапировали на «лудановскую каторгу». Всю зиму я
терпеливо переживал царивший там произвол, старался не ввязываться ни в
какие конфликты. Знал, что здесь запросто можно потерять жизнь. Смертной
казни тогда не существовало. Матерым бандитам, ворам в законе,
многократно судимым, имеющим срок, превышающий двадцать пять лет, терять
нечего. Больше двадцати пяти лет срока не давали. Не было для них
сдерживающего фактора, что ни сотвори - избей, ограбь, убей, - все равно
больше двадцати пяти лет не дадут! Вот и развязался невиданный жестокий
террор.
Чтобы избавиться от неугодного режима и тягот штрафного лагеря, бандюга
затевал ссору с любым работягой. Мог размозжить ему голову любым
подвернувшимся инструментом, зная, что больше уже имеющегося срока в
двадцать пять лет ему не дадут. За убийство его долго содержали под
следствием, не отправляя на работу. После суда его увозили в другой
лагерь. Если и здесь несладко, он повторял то же самое, пока не попадал
в приемлемое место заключения. О некоторых бандюгах шла слава: «У него
мешок голов». Это означало, что он не раз убивал заключенных.
Однажды матерому вору в законе, сидевшему у костра, не понравилось мое
высказывание в его адрес. Он ударил меня металлической штангой и
поднялся для повторного удара. Зная, каков может быть результат, я
решительно вскинул топор. Трудно сказать, чем бы закончился этот
поединок, если бы не стрельба конвоира, вмешавшегося в этот инцидент.
Когда мы прибыли в зону, меня сразу отвели в «шизо», не выдав положенной
пайки хлеба. Там меня раздели догола и втолкнули в холодную камеру.
Мороз стоял за тридцать, стекло окошка было покрыто толстым слоем инея.
Низкие дощатые нары были холодны, как лед. Земляной пол - еще холоднее.
Чтобы не околеть, я, как попрыгунчик, все время подпрыгивал, переминался
с ноги на ногу, размахивал руками, пытаясь согреться. Продолжалось это,
как мне показалось, целую вечность. Наконец дверь отворилась. Мне
бросили одежду, а затем перевели в другую камеру, где была плюсовая
температура. На нарах сидели еще двое. Утром их вывели на работу, а к
вечеру привели обратно. Они за что-то отбывали наказание в «шизо».
Положение мое было бедственным. Я сильно исхудал и очень ослаб.
Что-то надо было делать, чтобы не погибнуть. Я решил объявить голодовку
до тех пор, пока меня не вывезут из этой каторги. Когда утром меня
вызвали на работу, я отказался выйти из карцера. По моему требованию мне
принесли пару листов бумаги и ручку. Я написал заявление об объявленной
голодовке и ее причинах на имя начальника Усть-Вымьлага. Опасаясь его
пропажи, второй экземпляр заявления я оставил у себя. На другое утро
передал его заключенному, которого приводили в камеру на ночь, чтобы он
передал заявление шоферу лесовоза, а тот - в управление.
На четвертый день голодовки мне уже не хотелось есть. Через неделю
начались галлюцинации, связанные с вкусной воображаемой пищей. В таком
состоянии я увидел вошедшего в камеру охранника. Он сообщил, что меня
ждет в санчасти доктор головного лагеря Боркин, просит меня прийти к
нему.
Из уважения к этому человеку я поднялся и направился к выходу. На
ступенях «шизо» меня ослепило яркое солнце, голова закружилась, и я
начал терять сознание. С помощью охранника я добрался к домику санчасти.
Алексей Александрович сидел в белом халате. Какое-то тепло исходило от
этого человека. Он улыбался и приговаривал:
- Ах, Веселовский, Веселовский! Что же ты с собой сделал?
Он усадил меня на табуретку и стал расспрашивать. Все было ему понятно,
но он настоятельно доказывал необходимость принять пищу:
- Завтра будет поздно! Спишут тебя, и никому ничего не докажешь!
Я категорически отказывался что-либо взять в рот до гарантии, что меня
отсюда вывезут. Боркин повторял, что пищу надо принять именно сегодня, а
завтра он обещал за мной обязательно приехать.
- Если это так будет - а я вам верю, - тогда я согласен пищу принять.
Боркин распорядился, и Лепила принес с кухни в железной миске какую-то
жидкую эмульсию - какой-то отвар. Маленькими глотками я смог выпить
половину порции.
На другой день приехал лесовоз, в его кабине сидел Боркин. Мне отдали
все скопившиеся у охраны трехсотграммовые пайки хлеба, помогли
взобраться в кабину, где я уселся рядом с Боркиным.
В головном штрафном лагпункте я долго не мог не только Работать, но и
ходить - отлеживался на нарах, едва передвигаясь, получал в столовой
баланду и больничные четыреста граммов хлеба. Спасибо Боркину! Когда я
окреп, он устроил меня на кухню подсобным рабочим. Здесь еды перепадало
больше, и поправка пошла быстрее. Однажды на кухню пришел с проверкой
«опер». Он стал расспрашивать всех зеков, по какой статье судимы. Меня
узнал, пробурчал:
- Откармливают тут беглецов.
На другой день в кухню меня не допустили, зачислили в лесоповальную
бригаду. Выходил я с ней в лес, едва волоча ноги. Как мог, тюкал по
сучьям топором. Все помнили мой побег через реку, и даже урки относились
ко мне снисходительно. Боркин опять мне помог - меня назначили водовозом
в зоне.
Перед самым отбоем у проходной уже стояла старенькая кляча, запряженная
в сани, на которых лежала большая деревянная бочка. Я брал под уздцы
лошадь, вел ее к колодцу, наполнял бочку и развозил воду. В первую
очередь надо было обеспечить кухню, потом баню, затем бочки в бараках и
санчасти. К утру к отводил лошадь на место - к проходной. Такая работа
продолжалась всю ночь, уставал я неимоверно. Но на кухне меня
подкармливали, и я старался.
Прошло уже более месяца, как я возил воду. Однажды ночью на кухне мне
перепало много остывшей густой каши, я объелся. Почувствовал сильную
тяжесть в животе, решил немного отдохнуть в бане. Теплота разморила
меня, и я вскоре уснул. Проснулся я, когда ударили в рельс. Почти без
воды оказалась кухня и баня, в остальных местах ее не было совсем.
Поднялась буча, от работы водовозом меня отстранили. Снова началась
работа в лесу.
Наступил новый, 1949 год. До лагеря дошел слух о большом международном
скандале. Норвегия, Швеция и другие страны, закупающие в Советском Союзе
деловой лес, обвинили СССР на сессии ООН в демпинге - в продаже по
заниженным ценам леса, заготовленного каторжным трудом заключенных.
Об этом за рубежом узнали из письменного обращения заключенных в ООН,
заложенного в бревна, попавшие в одну из упомянутых стран. В своем
послании заключенные рассказывали о произволе, голоде, нечеловеческих
условиях жизни и каторжного труда в лагерях ГУЛАГа. Скандал разрастался.
Правительства многих стран требовали проверки фактов на местах.
Тогдашний министр иностранных дел СССР А.Я. Вышинский выступил в прессе
с пространным опровержением. Казалось, скандал утихомирился. Тем
временем, чтобы избежать скандальных разоблачений, ГУЛАГу было дано
указание создать врачебные комиссии. Им вменялось проверить
действительное положение в ИТЛ ГУЛАГа.
В наш штрафной лагпункт прибыла медицинская комиссия из пяти врачей,
начался медосмотр заключенных.
Заключенные раздевались догола в коридоре и заходили по вызову в
комнату, где находились врачи. Когда подошла моя очередь и я показался в
дверях, женщина-врач остановила меня жестом, велела дальше не проходить.
Она спросила мою фамилию и предложила одеться. Ее глаза выражали ужас,
она что-то записывала и тихо проговорила:
- Господи! До такого состояния смогли довести человека!
На другой день встретился Боркин. Он бодро сообщил мне:
- Ну, Веселовский, можешь радоваться! Дали тебе полную инвалидность.
Теперь тебя не имеют права выгонять за ворота и отправлять в лес на
работы.
В этом лагере стали полными инвалидами более 400 заключенных. Многие
впали в неизлечимое состояние, когда вследствие длительного голодания
стираются ворсинки кишечника, пища не усваивается, и человек гибнет.
Меня это, слава Богу, миновало. Однако Боркин информировал, что я попал
в первую десятку - особо истощенных.
Поместили всех инвалидов в самом дальнем от проходной бараке. Несмотря
на сильные морозы, со всех сняли обувь, мало-мальски пригодные
телогрейки и штаны, заменяя рваными.
- Теперь это вам не потребуется! Вы не работяги! - объяснило начальство.
Питание инвалидов состояло их четырехсотграммовой пайки хлеба и двух
порций баланды в сутки. В столовую мы ходили после всех бригад,
приходилось всегда ожидать на улице, пока освободятся места. За этим
строго следил охранник. Несмотря на большое расстояние до столовой, мы
топали по снегу босиком в любой мороз, нетерпеливо ожидая часа получения
еды. Как и прежде, всех мучил голод. И все же нас бодрило избавление от
каторжного труда. Теплилась мысль, что удастся выжить.
Однажды за мной пришел охранник. У «опера» были члены суда. Они приехали
судить меня снова за последний побег через реку. Все повторилось
по-прежнему. Опять статья 58, пункт 14, и срок десять лет с момента
последнего суда. Опять я нетерпеливо ожидал конца этой «процедуры»,
чтобы не опоздать в столовую.
В бараке мне удалось занять место на верхних нарах. Там было теплее,
нежели внизу. Лежать можно было только на боку, плотно прижавшись друг к
другу. Когда у большинства заболевали кости этого бока, по команде все
переворачивались на другой бок. Такая теснота обусловилась тем, что
загнали в этот барак вместо размещавшихся ранее 120 зеков более 400
инвалидов.
Сюда, в штрафной лагерь, стали прибывать новые партии заключенных.
Размещать их было негде. Нас, инвалидов, запихали в несколько лесовозов
и отвезли на «лудановскую каторгу». Здесь отвели нам дальний холодный
барак. Зима еще не кончилась, а нас, босых, выгоняли на разные работы -
чистить уборную, дорожки, пилить и колоть дрова. В барак давали минимум
сырых Дров. Они тлели в печке из железной бочки и едва согревали
помещение. Лежать долго на голых нарах было очень неудобно. Многие, и я
в том числе, брали от печки по полену, чтобы подложить под голову. К
утру полено исчезало, его тихонько вытаскивали из-под головы, чтобы
бросить в печку.
За хлебом наши бригадиры ходили к проходной. Когда они возвращались, в
бараке начинались шум, гам и драки. По-прежнему процветал террор со
стороны урок. Фрайерам частенько пайки не доставались. Как-то одному из
доходяг охранник принес посылку - ее тут же разбазарили, у хозяина
остались в руках лишь добротные коричневые ботинки, похожие на
американские.
Он их продавал за две пайки. Я боялся заболеть от беготни босиком по
снегу и решил приобрести их. Они обошлись мне в две сэкономленные пайки
хлеба. Рассчитавшись, я надел ботинки и чувствовал себя на седьмом небе.
Вечером того же дня в барак вбежал один бригадир Брекун - пожилой вор в
законе:
- Дай ботинки на время, поработать!
Я отказался разуваться, Брекун с такой силой ударил меня в область
сердца, что я тут же потерял сознание. Когда очнулся, ботинок на ногах
не было. Больше я их не видел...
Как-то весной я от доктора Боркина узнал, что ожидается этапирование
инвалидов куда-то на юг.
- Боюсь, Веселовский, не выдержишь ты этап, - сказал он.
- Выдержу, Алексей Александрович, обязательно выдержу!
И я выдержал, не околел от холода. Полураздетых, нас на лесовозах
перевезли в пересыльный лагерь при управлении Усть-Вымьлага, где мне уже
довелось побывать дважды.
Все прибывшие сюда были инвалидами. В двух бараках находились женщины.
Кто не умер в пути, радовались весне и надеялись на лучшее
существование. В первый же день нас отвели в баню и на «прожарку». В
мыльной среди доходяг я увидел несколько «скелетов» с длинными волосами.
Это были женщины. Только и отличались они от нас тем, что были с
волосами. Поднять шайку с водой не было сил. Делали это вдвоем. Друг
друга не стыдились.
Из бани я вышел таким ослабленным, что никак не мог натянуть на себя
«прожаренные» лохмотья. У какой-то женщины оказался осколок зеркала, я
взглянул в него и испугался: на меня смотрел череп, обтянутый кожей.
Днем все заключенные выползали из бараков и грелись на солнышке, по двое
и группками беседовали о будущем. Большинство разговоров оканчивалось
воспоминаниями о вкусной еде. Все доходяги были какие-то одинаковые. Все
с нетерпением ждали эвакуации.
Как-то я увидел заключенного, что-то строгавшего осколком стекла. Он
мастерил деревянную ложку. Я последовал его примеру и через пару дней
имел приличную ложку. Ел ею баланду и хранил у пояса под штанами.
Как-то пришел охранник, приказал бригаде построиться и вывел за зону. Мы
пришли к вещевому складу, где всем босым выдали старые ботинки. У кого
одежда была совсем рваная, заменили на более целую. На следующий день
несколько бригад привели на железнодорожную станцию, где конвой
внутренних войск проверял целость товарных вагонов, принимая эшелон.
Началась погрузка. В вагон загружали по две бригады. Конвоир прокричал
известный «молебен» о том, что считается побегом. Загремели засовы,
свистнул паровоз, и эшелон тронулся. Состав шел на юго-запад.
В вагоне становилось все теплее и теплее. В каждом углу вагона, под
самой крышей, располагались закрытые крышками узкие люки. Их разрешалось
открывать, люки были зарешечены. Я разместился на верхних нарах, ближе к
люку. Врывающийся теплый ветер приятно бодрил. Разговаривали мало,
каждый что-то думал про себя. Кормили сносно, гораздо лучше, чем в
лагерях. Утром нам раздавали большие порции сухарей, три раза в день
приносили в канистрах неплохое крупяное или гороховое варево. Мне
казалось, что даже с запахом мяса. Кормили, когда эшелон стоял на
какой-либо станции.
Каждое утро на остановках со скрежетом отодвигалась дверь, в вагон
запрыгивали четыре-пять конвоиров, перегоняли заключенных с одной
стороны на другую, подталкивая деревянными молотками. Затем они
простукивали все стенные доски, перегоняли заключенных на проверенную
сторону и проверяли другую половину вагона. Потом выносилась параша, мы
втаскивали канистры, и начинался завтрак.
Я сбился со счета, сколько дней мы были в пути. На одной из станций
эшелон долго стоял, снаружи доносились какие-то оклики, команды.
Послышался лай собак. Двери раскрылись. Прозвучала команда:
- Вылеза-а-ай!
Мы выпрыгивали на каменистую гальку и выстраивались в колонну по четыре.
Вдоль эшелона цепью стояли солдаты конвоя, Держа на поводке овчарок.
Выгрузили не менее полуторы тысячи человек. Колонна заключенных
растянулась на километр, еле продвигаясь. Многие падали от слабости. Их
подбирали солдаты, взваливали на грузовик и увозили далеко вперед, там
сгружали и возвращались подбирать следующих. Так сновали взад и вперед
несколько грузовиков.
Я шел в ряду ближе к хвосту колонны. Мы держали друг друга под руки,
боясь упасть от слабости. Ближе к полудню впереди показался город. Как
потом выяснилось, это был город Воровичи на реке Мете, между Москвой и
Ленинградом. Конвой, видимо, рассчитывал пройти город ранним утром, но
поскольку мы еле тащились, поспели лишь к полудню.
Был воскресный день. Громкий собачий лай десятков собак взбудоражил
жителей - раскрылись окна, многие горожане выбежали на улицу. Колонна
двигалась сквозь толпу любопытных. Не сразу народ разобрался, кого
ведут. Потом послышались причитания:
- Господи! Да ведь это же наши!
В колонну полетели куски хлеба, пачки папирос, всякая еда. С жадностью
мы хватали все это, тут же утоляли голод и запихивали съестное под
одежду про запас. Конвой кричал, толпа гудела, собаки лаяли еще пуще.
Грузовики едва успевали подбирать падающих. Народ был ошеломлен видом
изможденных, оборванных мужиков. Многие женщины утирали слезы.
Мы пересекли длинный мост через реку Мету, и скоро Боровичи остались
позади. Через пару часов показалась деревня, в стороне от нее виднелись
проволочная ограда и охранные вышки. Зона была большая, но охранялась
слабо. Колючая проволока в один ряд едва держалась на покосившихся
столбах. Вышки стояли только по углам зоны на большом расстоянии друг от
друга.
«Вот откуда можно рвануть без труда!» - наверное, такая мысль появилась
не у одного меня. Впоследствии мы узнали, что зона эта строилась не для
своих, а для военнопленных немцев. Через некоторое время нас стали
запускать в зону. Местные охранники разводили бригады зеков по большим
баракам-землянкам, где недавно жили и которые построили немцы.
Каждый барак вмещал четыре бригады. Нары - двухэтажные, каждое место
было отгорожено. Других построек было немного - большая столовая с
кухней, два стационарных барака, большая баня, отгороженная забором.
Устраивались мы весь день, никакой еды «хозяева» для нас не приготовили.
Утром обнаружилось чрезвычайное происшествие - повара из местных сельчан
не обнаружили ни единой картофелины в овощехранилище. Их удивлению не
было предела - ведь был большой запас картошки! Ее растащили по
землянкам изголодавшиеся доходяги и съели за ночь. Пришлось завозить
картофель из деревни.
На завтраке уже мы таращили глаза от удивления - в алюминиевой миске с
порцией картофеля и масла лежала еще и сосиска! Кроме того, большой
кусок хлеба и сладкий чай! В обед это повторилось, а на первое был
наваристый суп.
К вечеру возле столовой прикрепили щит с распорядком дня -
предусматривалось трехразовое питание.
За зоной стоял стог соломы. Здесь мы под конвоем набили соломой матрасы
и подушки, в бане нам выдали нательное белье. Наши лица выражали
удивление и радость. Через день-другой в землянке стали слышны блатные
песни и кто-то даже пускался в пляс под озорные частушки. За неделю
никто не сбежал, - видимо, набирались сил. Я и сам подумывал о побеге.
Медицинская комиссия осматривала всех целую неделю. Меня вертели со всех
сторон. В один из дней после завтрака я пришел в баню «на работу». Тут
же пришел санитар и объявил, что меня комиссия назначила на лечение в
стационаре и надо немедленно туда явиться. Я категорически отказался:
- Работаю в бане и ни в какой стационар не пойду!
На другой день пришли два санитара. Они заставили банного парикмахера
зека Солонченко меня побрить, удерживая меня. Шрам на лице после того
«бритья» у меня сохранился по сей день. После этого меня препроводили в
стационар, куда отобрали еще человек сто, наиболее истощенных. В другом
стационаре разместили столько же туберкулезников.
Во всю длину стационара стояли четыре ряда двухэтажных коек, на них
лежали матрасы, постельное белье, подушки и байковые одеяла. По другую
сторону были небольшие помещения, по две койки в каждом. Сюда поместили
наиболее слабых. В их числе оказался и я. Мой напарник, эстонец, умер
через пару дней. Я не умирал, стал поправляться. Впоследствии я
благодарил санитаров, притащивших меня в стационар. Здесь впервые за
четыре года я лег в нормальную, с бельем, койку. Здесь было усиленное
питание, внимательные фельдшеры и врачи. Было и еще одно преимущество
перед находящимися в общей зоне - сюда охрана привозила посылки
владельцам и хранились они у старшего санитара.
В зоне посылка выдавалась заключенному в проходной. Как только ее
владелец появлялся на ступенях, на него набрасывались урки и все
отбирали. В стационаре этого не случалось. Я помнил многие адреса своих
московских друзей. Написал им и просил прислать по возможности рыбьего
жира, сгущенки, чеснока. Откликнулись Галунины, Перины, Елена Никитина.
Я стал получать от них посылки, как и другие обитатели стационара.
Получатели кое-чем делились с санитаром, хранившим посылки, но все
остальное доставалось им. Перед каждым завтраком, обедом и ужином кто-то
из нас вносил из кладовой посылочную добавку, и мы наслаждались вкусной
едой. Люди поправлялись на глазах, повеселели.
Через месяц я выглядел здоровым человеком, хотя ноги оставались
отекшими. При нажатии пальцем на голень оставалась ямка. Тем не менее
меня выписали из стационара - надо было размещать очередную группу
доходяг.
Меня назначили бригадиром. Это сулило некоторое облегчение в
существовании - бригадир кормит в столовой бригаду, за что получает
двойную порцию. Кроме того, бригадиры назначались дежурить по кухне, что
позволяло хоть иногда поесть досыта. Я поправился, физически окреп.
Теперь уже даже матерые урки не решались мне противоречить. Наступило
лето 1949 года. Поспевали морковь, турнепс, картофель. Мы стали выходить
под конвоем в поле. Пока мы работали, в больших котлах на кострах
варился картофель. Этой еды было от пуза, а что-то пряталось на потом
под одежду. Правда, вносить в зону что-либо, в том числе и картофель,
категорически запрещалось. На проходной при обыске у каждого
вытряхивались эти заначки. Трехразовое сносное питание плюс подножный
корм быстро восстанавливали наши силы, доходяги преображались на глазах.
Может быть, поэтому не было ни одного побега. С первым снегом в лагерь
приехала медицинская комиссия ГУЛАГа. Определялась степень
трудоспособности поправившихся заключенных. В медицинских картах
ставились пометки: «ТТ» - может выполнять тяжелый труд, «СТ» - средний
труд, «ЛТ» - легкий труд. В моей медицинской карте проставили «ТТ»,
несмотря на сильную отечность ног.
За это лето ко многим заключенным приезжали на свидание родственники. У
меня теплилась надежда, что приедет Наташа: ведь лагерь находился не так
далеко от Москвы - четыре-пять часов езды. Но она не приехала.
Однажды большую группу комиссованных зеков вывели за ворота. Нам выдали
новые ватные штаны, телогрейки, ушанки и ботинки, тут же погрузили на
машины и привезли на товарную железнодорожную станцию, откуда эшелоном
довезли до города Кандалакша на Кольском полуострове. Колонну
заключенных под сильным конвоем провели через город в зону лагеря.
Правда, он назывался «колонией».
Здесь было двухразовое сносное питание, мы спали на двухэтажных
деревянных койках с матрасами и подушками. Постельного белья не было. В
бараках стояли умывальники. В зоне работала продовольственная
палатка-магазин. Посылки можно было хранить в каптерке. Бригадирам
разрешалось носить волосы. Была неплохая баня и «прожарка». Охрана зоны
была усиленной - несколько рядов колючей проволоки, сплошной высокий
забор и сторожевые вышки. В бараках и полуземлянках размещалось по
четыре бригады. Общее число заключенных было тысячи две.
На территории лагеря, у проходной, находился штабной барак. Нарядчик
назначался из заключенных. У него была картотека всех бригад. В
обязанность нарядчика входило: присутствие на разводах, вывод бригад к
воротам на работу, учет вышедших и оставшихся в зоне - освобожденных и
прогульщиков. Он же учитывал выполнение плана работ побригадно. У штаба
был сооружен большой щит, где вывешивали показатели труда бригад,
фамилии отличившихся и отказников. В этой колонии нарядчиком был бывший
летчик-штурмовик Володя Солнцев.
Кроме нашей колонии в Кандалакше находилось много ИТЛ, в том числе
большой женский лагерь.
Заключенные работали в основном на двух объектах - на строительстве
подземной электростанции на реке Нива и на строительстве крупного
комбината по выплавке алюминия.
На стенде у штаба красовался призыв к отличным показателям в труде в
честь приближающегося семидесятилетия «отца народов» - Иосифа
Виссарионовича Сталина (21 декабря 1949 года). Наша бригада некоторое
время работала в котловане будущей электростанции «Нива ГЭС-3», а затем
на строительстве алюминиевого комбината. Нам досталось рытье котлована
под фундамент заводской трубы. Под глубоким снегом открылись скальные
породы, в которых предстояло выдолбить котлован диаметром метров
пятнадцать, глубиной более пяти метров. Это была тяжелая, изнурительная
работа. Основным инструментом были кирка, лом, лопата и кайло. Здесь
пришлось трудиться и уркам. При всем старании выдолбить норму в два
кубометра было невозможно. Низкий процент выработки не увеличивал пайку
хлеба. Мы страшно уставали и мерзли на открытой местности.
Несоответствие затраченного труда и питания снова вело к истощению.
За два месяца мы вгрызлись на глубину более трех метров. Попадавшиеся в
грунте крупные валуны никак не разбивались ни кайлом, ни кувалдой. Тогда
были подвезены дрова. Под валунами мы развели костры. От высокой
температуры они раскалывались. Тепло костров, подтаивавший грунт до
какой-то степени облегчали работу. Чтобы утром можно было спуститься в
котлован, мы оставляли в грунте узкие перемычки разной высоты. Однажды я
спрыгнул на заснеженную за ночь перемычку, неожиданно ноги соскользнули
с узкого гребня. Последующий удар был настолько сильным, что я потерял
сознание, оказавшись на дне котлована. Когда очнулся, я не мог вздохнуть
от боли в ребрах. Меня освободили на пару дней от работы. Тем временем
котлован под фундамент трубы был выдолблен.
Скоро начались строительные работы, появились вольнонаемные специалисты
- арматурщики, строители, механики, электрики. Из заключенных также
стали подбирать рабочих разных профессий. Я записался в электрики. Таких
набралось около тридцати человек. Почти каждого из нас опросил
инженер-электрик, определяя степень квалификации. «Теперь вам надо
избрать бригадира!» - заключил он беседу. Его взгляд неторопливо
скользил по лицам, остановился на мне. Так я стал бригадиром электриков.
Быстро росли стены огромных цехов. Были возведены здания, где
разместились слесарные и механические мастерские. Фронт электромонтажных
работ расширялся с каждым днем. Моя бригада увеличилась до пятидесяти
человек. На строительной площадке появилось много вольнонаемного люда
различных профессии. Задание на производство работ я получал от мастера
или инженера-электрика, затем направлял на участки группы электриков. Мы
прокладывали силовые и осветительные линии, монтировали высоковольтные
токопроводы к электролизным ваннам и электрораспределительные щиты.
Приходилось проявлять выдумку и изобретательность. Наша бригада не раз
получала благодарность от руководства стройки, процент выполнения плана
иногда доходил до 200. Наряды за производимые работы закрывал мастер. Он
нас не обижал. Мы старались работать не только за дополнительные пайки.
Высокий процент выполнения плана сокращал срок заключения - один день
засчитывался за три при выработке 150 процентов плана.
Чтобы иметь дополнительный заработок, я оставлял в мастерской
трех-четырех человек, которые изготовляли кочережки, совки, санки и
всякую всячину, которую заказывали вольнонаемные. Рассчитывались они
натурой - хлебом, салом, маргарином, крупами. Это было большим
подспорьем для всей бригады. Наряды за «ширпотребщиков» отрабатывала вся
бригада.
Для проверки хода работ на стройку наведывались вышестоящие инженеры из
разных управлений и министерств. Я иногда сопровождал их, разъясняя суть
выполненных работ. Они и не догадывались, что я заключенный, «враг
народа». На мне были новые кирзовые сапоги, ватные штаны и телогрейка
защитного цвета, неплохая шапка, пышная шевелюра под ней, густая русая
бородка...
